– Кир, я просто хотел подшутить. Из-за Арарата…

– А я ведь думала! Я сомневалась! Я чуть не сдохла от мысли, что до такой степени напилась! Думала, у меня провалы в памяти… Думала, так никогда и не вспомню, как забеременела… О господи… И весь этот цирк… Все эти разговоры, что я решила сделать тебя отцом без твоего ведома…

– Но ведь ты и правда решила!

– У нас не было секса! Какого хрена ты возмущался?! – заорала она, и Эрик тоже сел.

– Ведь ты думала, что был! Я хотел тебя разыграть с утра, а потом ты ушла как ни в чем не бывало. Я думал, для тебя это обычная практика… Я не знал, что думать! Злился! А когда Катя сказала, я понял… Ты хотела меня использовать!

– Арарата!

– Да какая разница! Меня, Арарата… Ты поступила нечестно, и меня это вывело из себя!

– И ты две недели, зная, что я точно не могу быть беременна, таскал меня по ресторанам и родителям. Что это было, Эрик? Ты мстил? Разыгрывал? Издевался?

– Я не хотел, чтобы ты искала донора где попало! И я не знал, беременна ты или нет.

Кира замерла от возмущения, не находя слов.

– Что, черт тебя дери, это значит?!

– Ну… – Эрик замялся и отвел глаза. – Ты ведь и с Араратом хвостом вертела. И с Антоном. Откуда я знал, что ты ограничилась только той пьяной ночью? Может, ты не стала полагаться на провалы в памяти, и для уверенности… Иначе зачем тебе было назначать Антону свидание в клубе?

– Ты… Ты нормальный вообще? – От шока она растеряла всю злость. – Ты кем меня считаешь?

– А что мне было думать?! Ты вела себя так, как будто все мужчины для тебя – просто ходячие мешки со спермой!

– Ты поэтому меня к родителям повел?

– Я… Я честно хотел понять тебя, – он провел рукой по волосам. – Я подумал, ты увидишь нормальную семью, и у тебя крыша встанет на место.

– Зато твою, похоже, сорвало на фиг! – Она вскочила с кровати и принялась судорожно собирать с пола одежду. – Ты больной ублюдок! Чертов маньяк!

– Кира, послушай…

– Самец хренов! Один раз в жизни баба наутро не бросилась к тебе в ноги, и тебя переклинило! Как же так! – Она рывками натянула джинсы. – Ты же Эрик, мать твою, Саакян! И ты решил исправить ситуацию, да?

– Все совсем не так…

– Вот только не надо держать меня за дуру! Ты меня приручил, как дворовую собачонку. Куда там… Знакомство с мамой, рестораны, забота… Ты не просто мне решил влезть в трусы, ты мне в душу захотел нагадить, да? Заставил привыкнуть к тебе, а потом резко исчез. Чтобы я сама прибежала и попросилась к тебе в койку. Благодетель ты вонючий! Решил трахнуть, заикрить и бросить. Чтобы уж на сей раз я точно не осталась равнодушной, да? А я-то думаю: почему твоя мама так спокойно отнеслась к русской невестке? Она в курсе твоих игр, да? Ты просто предупредил: так, мол, и так, мамуля-джан, подыграй по-братски? – Она со злостью изобразила нарочитый акцент.

Эрик изменился в лице.

– Не говори того, о чем пожалеешь, – предупредил он.

– А то что? А то ты не приведешь меня в дом, как настоящую невесту? Не приволочешь, перекинув через барана? И твоя мама не научит меня готовить чертову гату?

– Кира!

– Что Кира?! Скажи еще, что ты собирался честно дать ребенку свою фамилию и платить алименты.

– Разумеется! И не только…

– Я что, похожа на олигофрена?! – взревела она и изо всех сил швырнула в Эрика подушку.

С гораздо большим удовольствием бросила бы в него железный канделябр или топор, но Саакян не стоил двадцати лет строгого режима.

– Слушай меня внимательно, – отчеканила она. – Не смей больше подходить ко мне ближе чем на десять метров.

– Кира, остынь. Давай я объясню…

– И нечего говорить со мной как с бешеной кобылой! – Его мягкие интонации злили еще сильнее. – Ты обидел меня так, как никто никогда не обижал. Но если ты думаешь, что я пойду плакать и жрать сладкое, ты плохо меня знаешь. Черт, я ведь понимала! Нельзя доверять мужикам! Тем более армянам. Вам кроме постели вообще ничего в жизни не надо. Все вертится вокруг одного места.

– Это не так! – рявкнул он.

– Вешай лапшу другим дурам! А про меня забудь! Слышишь?

– Нет, – Эрик сжал ее запястье и дернул на себя. – Я не собираюсь тебя отпускать. Тем более теперь.

– Ты мне никто, слышишь? – прошипела она ему в лицо. – Отпусти сейчас же!

– Нет!

– Отпусти, я сказала! – На ее глазах выступили слезы бессильной ярости.

– Кира, я не отпущу, пока все не объясню. Я никогда не собирался тебя бросать! И ребенка…

– Нет у тебя никакого ребенка! И не будет, если ты сейчас же не отпустишь! – Она выкрутилась, лягнула его и отскочила, стоило ему ослабить хватку.

Хотела сказать ему что-то еще, выплеснуть всю боль, которую ей причинила эта бессовестная ложь, но побоялась, что не выдержит и разревется, как девчонка. Поэтому бросилась в коридор, схватила пальто и ринулась вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.

Сбив с ног парня с листовками, она, не извинившись, добежала до машины и дернулась с места, чуть не спалив движок.

Неслась на автомате, благо город еще не проснулся до конца, и улицы не заполнились густой кашей из машин и пешеходов. Проскочив нужный поворот, потому что руки дрожали, а глаза застилали слезы, Кира съехала на обочину и разрыдалась.

Сжимала кулаки в надежде до крови разодрать ладони ногтями. Ей было физически больно. В груди давило так, что, казалось, вот-вот хрустнут ребра. Тридцать лет! Тридцать долбаных лет она не позволяла себе влюбиться и стать жертвой какого-нибудь козла! Тридцать лет она смотрела, как мать бегает на цыпочках перед отцом, как многочисленные кузины и тетки терпят запои и побои. И стоило ей хоть на мгновение поверить, что и у нее получится некое подобие семьи, пусть и с приходящим папой, стоило только раскрыться перед мужчиной, как ее втоптали в дерьмо. Жестко, хладнокровно, с хваленым армянским чувством юмора.

Она ведь знала, что у мужиков самое больное место – их эго. И стоило ждать подвоха, когда она с гордым видом бросила его в гостиничной койке. Но даже если бы он высмеял ее в монологе, если бы распустил сплетню среди коллег, она была бы меньше задета. Но он терпеливо выждал, чтобы она точно не оказалась беременной. Что это? Извращенный моральный кодекс? Не хотел связываться с бабой на сносях? Или просто убедился, что он – ее последний шанс? Показал, что хочет ребенка, заставил расслабиться, обескуражил цветами и поцелуем. И все для того, чтобы она сама приползла к нему. «Я знал, что это будет именно так…» Вот почему он вел себя так уверенно. С таким наслаждением раздевал ее. Чувствовал свою власть. Хотел оказаться сверху… Вот почему так улыбался после. Он победил.

И произойди это чуть раньше, она отнеслась бы спокойнее. В конце концов, раньше ей был нужен просто донор. Каждый получил бы свое: Эрик – бабу, а она – его биоматериалы. Но он сделал все хитрее. Он сделал все ровно тогда, когда она захотела не просто донора. Когда захотела именно его ребенка. С глазами-маслинами, с черными кудряшками, с выразительно очерченным ртом. Теперь же сама мысль о том, что в ней, возможно, уже живет ребенок Эрика Саакяна, причиняла боль. Хотелось воткнуть в ногу отвертку, чтобы это хоть как-то заглушило ноющую рану в душе. Она понимала: ребенок не виноват. Но ничего не могла с собой поделать.