не знаю». Ну да. Это знакомо по тридцать седьмому году. И вдруг наперерез – вышагивающий профессор из медицинского института, мой преподаватель, тот, кто говорил: «Эта студентка – моя гордость!» Увидел меня, узнал, растерялся и тоже отвернулся.

Вели по главной улице города. От тюрьмы до здания суда – более полукилометра. У дороги играли мальчишки лет десяти-двенадцати. Увидев «процессию», бросили игру. Слова одного влетели в самую глубь души:

– Отпустите её, дядьки!

И не успела я заглотнуть подарок детского великодушия, как его перекрыли слова другого:

– Расстреляйте её, мерзавку!

Главная улица успела выплеснуть в лицо всё своё «человеческое». Мальчишки, играющие у дороги, остались позади, а выкрики их я унесла с собой на всю жизнь. Сколько в этой разности – «отпустите», «расстреляйте» – правды. Нет единой меры вещей. Она расколота, и это будет вкоренено не в одно поколение.

Сейчас увижу Барбару Ионовну, неотвязно думала я с самого утра, она будет стоять у здания суда. Она крикнет: «Тамара, я наняла тебе адвоката». Не выдержит и заплачет. Я скажу ей: «Не плачьте, мама», чтобы всё-всё успеть этим словом выговорить. Ведь до ареста она приходила мириться, просила её извинить, а потом, наверное, испугалась. В том, что Барбара Ионовна сегодня должна прийти, я не сомневалась ни секунды.

Только об Эрике думать было непросто. Я шла на суд и на свидание с ним.

У здания, где размещался областной суд, стояла небольшая толпа. Я искала глазами Барбару Ионовну. Не находила. Ещё и ещё раз обегала взглядом стоящих и не могла понять, почему лица многих мне кажутся знакомыми. Не сразу дошло до сознания: Боже! Это же студенты моей институтской группы! Человек семь. Впереди всех однокурсник Чингиз. Мои товарищи! Почему они? Не из-за меня же?! И вдруг поняла: из-за меня!!! А я о них совсем забыла. Мы так недолго учились вместе. А они узнали про суд, пришли. Пусть здесь смешано любопытство и страх, отвага и недоумение. Но ведь пришли! Я о них не думала, а они… Следователь как-то сказал: «Институт дал на вас блестящую характеристику». Эти слова сверкнули тогда и потонули в пучине следственной мути. Как я не знаю жизни! Не умею разглядеть в ней главного.

Чингиз просил у конвоиров разрешения отдать мне какой-то свёрток. Они посмотрели, что в нём, и разрешили.

– Это тебе, это тебе! – торопился отдать принесённое киргизский мальчик, сжимая мне локти.

В пакете лежало четыреста граммов масла, сахар, хлеб. Знакомые порции донорского пайка! Чтобы раздобыть эту еду, Чингиз пошёл на донорский пункт и сдал кровь. Всё уцелевшее во мне заплакало. Надо же! Надо же! Никогда я больше не встречала Чингиза. Ничего не знаю о нём. Даже фамилию его не могу сейчас вспомнить. И он не знает о том, что по сей день у меня перехватывает горло при мысли о нём. Этот мальчик открыл счёт добра на жестокой странице моей жизни. Открыл так вовремя.

* * *

Меня ввели в зал суда. Судейский стол, деревянный барьер, скамья подсудимых… Зал был пуст. Я села на какой-то стул. Торопливыми шагами вошёл невысокого роста человек.

– Моя фамилия Ба́рен. Я – ваш адвокат. Общественный адвокат.

Иначе – представитель суда. Так положено по закону, оказывается. Если подсудимому не наняли адвоката, его предоставляет суд. Без этого процедура не может состояться. Игра! Уже не тридцать седьмой год!

– Как настроение? – спросил Барен. – У меня хорошее. Я верю в успех. Юридически в деле нет состава преступления.

«Юридически… нет состава преступления!» – эта фраза долго сопровождала меня потом.

Адвокат задал несколько уточняющих детали вопросов, а затем-затем… В зал ввели Эрика. И это стало важнее суда. Следовавшие за ним и охранявшие меня конвоиры ничего не сказали, когда он бросился ко мне.

– Когда тебя?

– В восемь утра. Только снял пальто, вошёл в кабинет. А тебя?

– В одиннадцать. Пришла с рынка, возле дома женщина в каракулевом манто, сказала, что вызывают к директору института. Записку тебе написала. Положила под наш камень.

– Не верь им, родная.

– ??? Зачем ты про профессора Ветроградова?

– Я их ненавижу.

И самых-самых главных вопросов я Эрику не задала. Не захотела. Он и без того жадно всматривался, искал во мне обвинителя. Отодвинула всё. Взгляд, состояние, весь Эрик, как я считала, говорили больше, о большем. Слабый Эрик был на удивление спокоен, держался мужественнее, чем я ожидала. Подошёл его адвокат. Сыну Барбара Ионовна всё-таки наняла защитника. Нам велели пройти и сесть на скамью подсудимых. Публики в зале не было. Не пустили. Но была «моя» публика: Чингиз забрался на сук тополя под окном, чтобы следить за происходящим оттуда.

– Встать! Суд идёт!

Вошедшие люди с будничными, равнодушными лицами расселись на свои места. Вся я, бывшая когда-то неразъёмным целым, начала болезненно разрываться на части: сердце и мозг отказывались допустить то, что мы, реальные, Эрик и я, сидим на скамье подсудимых. Меня стал бить жестокий, беспощадный озноб. Эрик крепко сжал мне руку: «Успокойся!» Воображение сорвалось с цепи, подставляя Плевако и Кони на место моего общественного защитника. Только стыд и пыль останутся сейчас от судейского стола. Прекрасная сила слова всё это сметёт!.. Тем временем я отвечала на вопросы; фамилия, имя… Слышала, как отвечает Эрик.

– Вам предъявляется обвинение в контрреволюционной агитации… Признаёте себя виновной? – спросили меня.

– Нет!

То же – к Эрику:

– Вам предъявляется… Признаёте себя виновным?

– Нет!

Судья улыбнулся почти поощрительно, переглянулись между собой люди за столом. Значит, их не смущает ни фальшь, ни игра? И суд шёл дальше.

– Свидетельница Муралова, вы подтверждаете высказывания Петкевич против советской власти?

– Да.

– Что именно она говорила?

– Что нехорошая власть.

– Точнее.

– Не знаю.

– Что она ещё говорила?

– Не помню.

Едва знакомая женщина, приходившая к хозяйке мыть полы, сбиваясь и переступая с ноги на ногу, давала свои глупейшие показания. Больше свидетелей у меня не было. С Эриком дело пошло веселее.

– Свидетель Воробцов, что вы помните из антисоветских высказываний П.?

– Он не хотел идти на субботник, на строительство БЧК (Большого Чуйского канала).

– Как он объяснял свой отказ?

– Говорил: «Как я буду оперировать больных после субботника? Мне надо руки беречь, а не мозоли натирать лопатой».

– А может, он прав? – рассудительно вставил судья. – Сами-то вы легли бы под нож хирурга, если б он только что поставил в угол лопату?

– Нет! – радостно ответил Воробцов.

– Значит, П. был прав? – спросил довольный собой судья.

Адвокат Барен, защищая меня, нажимал на «отсутствие состава преступления», призывал обратить внимание на то, что «малограмотная свидетельница Муралова» фактически не припомнила