то ни было – и перед собой в том числе. И я чувствовала, что она ещё не предел отпетости. Раньше мир делился на дурной и светлый, испорченный и добрый. Теперь он превращался в единый человеческий слив помоев, добра, жестокости, зверств и беззащитности.

Дней через десять уже ночью дежурный выкрикнул Валину фамилию:

– Холмитова! С вещами!

Валя обрадовалась. Быстро собралась. Попрощалась. Бросила:

– Жаль мне тебя. Хорошая ты девчонка, хотя и… – жестом она изобразила, – с придурью.

Часа через два Валю привели обратно. Глаз был подбит.

– Зойки не было! – отчеканила она. – Подождём.

Смачивая глаз, она грязно ругалась. В ответ на плевок конвоир стукнул её прикладом. В следующую ночь пришли за мной. Сжалось сердце от тех же слов:

– Петкевич! С вещами!

Разве расскажешь, что это за чувство, когда тебя выкликают по где-то кем-то составленному списку? В какой путь? По каким законам существования? И главное, за что?

– Не смей уходить в этап без Эрика! – доносилось Валино напутствие. – Дура будешь! Себя погубишь! A-а, знаю, что напрасно говорю.

– До свиданья, Валя! Спасибо!

Для этапа были собраны одни женщины. Многие, как я, беспомощно озирались. Я поняла, что преимущественно здесь все по 58-й статье. Стало легче. Кто-то сказал, что этап формируют в женский лагерь. Названия места никто не знал. Нас обыскивали. Стригли. Сумочки, оставшиеся мелочи заставили сдать якобы на склад, с тем чтобы уже никогда их не вернуть.

Ночь была долгая, томительная. Спал ли Эрик где-то здесь, в тюрьме? Или его раньше меня угнали этапом? Я обречённо ждала дороги в лагерь, в заведомо враждебный и опасный для человека мир.

Глава пятая

Ночь перед этапом так и прошла без сна. Выдали паёк: пятьсот граммов хлеба и две ржавые селёдки. В тюремный двор уже заглянуло солнце, а нас всё ещё не строили. Кто-то из особо жаждущих разузнать место назначения этапа преуспел в этом – мы должны были проследовать в Джангиджирский женский лагерь.

– Не слышали, сколько это от Фрунзе?

– Километров пятьдесят-шестьдесят…

– А чем нас туда повезут?

– Повезут? А пёхом топать не нравится?

Причина задержки стала ясна, когда из изолятора вывели женщину, лицо которой было в иссиня-жёлтых подтёках, опухшее, со следами недавних побоев. Она шаталась, жмурилась от света. Видимо, её долго отхаживали. Молоденький, со смазливым личиком командир этапа пронзительно закричал:

– Всем смотреть сюда! Всем! Это чучело задумало бежать из лагеря. Так вот: она за это получит что полагается, а сейчас поведёт вас дорогой, которой бежала. Если дадим круг вёрст в сто, благодарить будете её. Ясно? Всем ясно, спрашиваю?

Безучастную ко всему беглянку поставили головной в колонне. Нас пересчитали: сорок человек. Прямоугольник (десять рядов по четыре человека), окружённый конвоирами и собаками, был готов к отправке. Командир напутствовал:

– Три шага вправо, три влево считаются попыткой к побегу! Понятно? При побеге будем стрелять. Повторяю: три шага вправо, три влево – получите пулю.

Открыли тюремные ворота. Мы вступили на мостовые города. В одном его конце ютился дом с нашей опустевшей комнатой, в другом ещё спали моя свекровь, Лина и трёхлетняя Таточка. По мере того как исчезали очертания города, я почти физически чувствовала, как от насильственного натяжения рвались не до конца ещё изношенные чувства и представления о жизни, которые до той поры и составляли меня. Какого небожеского происхождения чуждая сила уводила меня в этом строю неизвестно на что, непонятно куда? Почему ей следовало повиноваться?

Мы шли и шли. Никто ни с кем не разговаривал. Только молоденький командир всё надсадно кричал на ту несчастную, которая, спотыкаясь, тащилась в голове этапа. Часов до десяти шли относительно спокойно. Но постепенно всё, чему мы поначалу радовались после трёхмесячного пребывания в камере, – воздух, ветер и солнце – оборачивалось испытанием. Голубое небо, становясь кандально-синим, безжалостно изливало на наши головы раскалённую лаву. Ветер и шаг впереди идущего поднимал песок, забивая рот, глаза, волосы. Песок и солнце. Строй. Конвой. Оружие. Беснующиеся собаки.

Мы уже перешли предел своих возможностей, а нам не разрешали останавливаться. Упала одна, вторая. Если на окрик: «Встать, стрелять буду!» – женщины не поднимались, их взваливали на телегу и везли за нами. Так разъяснилось предназначение двух подвод, приписанных к этапу. Не знаю, через сколько вёрст нам разрешили сделать первый привал и залезть под телеги, на которых лежали получившие солнечный удар люди, прикрытые рогожей. Мы управлялись с хлебом и ржавыми селёдками. Воды не полагалось. Приходилось отворачиваться, когда конвоиры отвинчивали фляги, из которых им в рот текла волшебно-серебряная вода.

Лицо уже было сожжено солнцем, от глаз остались щели. Командир хохотал:

– Принял в этап польку, а приведу монголку! Ха-ха…

И снова путь… под всерасплавляющим солнцем. Я не знала, что смогу вынести, а чего не осилю. Ощущала себя непонятным производным абсурда. «Забудьте, что вы женщина!» – учила каракулевая дама. Теперь возникла новая опасность – забыть, что ты вообще человек. И чтобы отвлечься от этого, я шла и шла, ведомая нечеловеческим, ошалелым упрямством, удивлявшим меня самоё. В этапе я была самой молодой. Рядом шли пожилые женщины, перемогая себя. Если падали, то молча, без жалоб. Здесь сразу становилось ясно, насколько ты одинок.

«Дойдём, там поспим, отдохнём», – утешали себя.

Селение Джангиджир обошли стороной, оно осталось слева. Перед нами замаячили огороженные рядами проволоки два больших барака с парой подсобных помещений. Зона в пустыне. На четырёх вышках по углам несли службу вооружённые охранники. Но кровь остановилась в жилах, и ледяная стужа начала растекаться по ним не от вида зоны как таковой. Там, за проволокой, стояла шеренга полуживых существ, отдалённо напоминавших людей. В зное и пекле дня они стояли как вкопанные. Что или кто это? Чтобы не обезуметь, это необходимо было незамедлительно понять. Усталость, физическая боль – решительно всё отступило, рассеялось перед фактом того, что «такое» существовало. Мы подошли ближе и уже чётко могли рассмотреть: да, то были люди! Их было человек десять: разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи, голые по пояс, с висящими мешочками иссохших, ничем не прикрытых грудей, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты. Женщины?! Неужели это женщины?

Все страдания жизни до той минуты, до того, как я вблизи увидела этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящее! Правда! Буква «А» подлинного алфавита страдания и муки рода человеческого. Всё во мне содрогнулось. Было ли это чувством сострадания к живым человеческим останкам или ужас перед ними,