попыток ответить.

— Привет.

— Лар…

Изо всех сил стискиваю хрупкий телефон в руке, пытаясь услышать, что там… Что там, за этим коротким словом?

Что?

— Я тебя люблю, Лар. Но это ты знаешь.

50

Вдох.

Выдох.

— Не знаю.

— Ну я же делал тебе предложение.

— Но ни разу не сказал, что любишь.

Он не отвечает. Между нами повисает пауза, наполненная гулким, словно мы в огромном пустом ангаре, звоном ложечек о фаянс и шипением эфира в динамике. Кажется, что все звуки записаны на старую поцарапанную пластинку.

Долгая, очень долгая пауза.

Раньше я бы ее нарушила любой, даже самой глупой болтовней. Но сегодня у меня язык прилипает к нёбу и как ни ищу, не могу найти ни одного слова.

— Знаешь, как без тебя темно и холодно? — говорит Александр задумчиво и тихо, словно самому себе. — Не представляешь даже.

Молчу, молчу, молчу.

— Ты мне забралась в сердце. Так глубоко… Глубже только дочь.

— Тебе нужна была только мать для ребенка, — немного невпопад говорю я.

— Ты через Динку проникла туда, куда я никого не собирался пускать, — тоже невпопад, словно не слыша меня, говорит Александр. — Зачем мне такая жена? С таким характером? Но ты пробила все слои брони, прошла насквозь и даже не заметила.

Он говорит мне то, что люди обычно говорят только в полном одиночестве. Обращаясь к кому-то — но точно зная, что этот кто-то не услышит.

Я знаю. Я и сама хотела бы сказать ему то, что шептала одинокими вечерами, прислоняясь лбом к холодному окну.

Вот это:

— Я же не перспективный или убыточный актив, который можно отрезать.

— Прости меня, — сразу же говорит он. — Я был дураком. И конечно, я не думаю, что тебя можно сравнивать с бизнесом. Мне было очень больно из-за тебя с Робом. И больно, что ты отказалась выйти замуж. И казалось, что Дину ты любишь больше… Что Дину ты вообще любишь. Наверное, я ревновал тебя даже к ней. Но без тебя еще больней. Постоянно.

Роберт зачем-то сует мне в руку салфетки. Я смотрю на них с недоумением, а потом понимаю — я и правда плачу.

Вытираю глаза и смотрю на черные пятна туши на белых бумажных комочках.

— Тебе нужна была только мать для Дины.

— Мне нужна была только ты. Чтобы не приходилось думать, кто мне нужен — мать для Дины или жена для меня. Ты такая единственная, с кем не нужно выбирать. Дина тебя нашла. А я все просрал.

— Да.

Надо добавить что-то еще, но я не могу — горло сжимается, и я замолкаю.

Он тоже молчит.

Я смотрю в свою чашку с горячим шоколадом. Я смотрю мимо своей чашки с горячим шоколадом. Я смотрю сквозь свою чашку с горячим шоколадом.

Я вижу что-то там, в глубине Земли. Горячее, темное и соленое.

— Я не могу без тебя, Лар.

Вдох. Долгий вдох. Молчу.

— И Динка не может. Она не смеется совсем. Спасибо, что хотя бы разговаривает, а то совсем беда.

Горло перехвачено спазмом, мне надо сказать, но я не могу.

Не могу.

Могу?

— Ты забыл мой подарок.

— Да. Но у меня в телефоне осталось твое фото. Я его распечатал, а Динка увидела и отняла. Теперь у нее над кроватью висит твой портрет, она тебе вечерами читает книжки и жалуется на жизнь.

— Тоже мне, нашли Ленина, — шучу я нелепо.

Он, конечно, не отвечает.

Краем глаза вижу, как Роберт жестами отгоняет от столика официантку. Она продолжает настаивать, он встает и сам относит наши чашки к стойке. Возвращается, быстро протирает тряпкой стол и снова уходит.

— Как твоя работа? — спрашивает Александр странно сдавленным голосом.

— Прекрасная! — искренне говорю я. — Лучшее место! Спасибо тебе.

— Жить успеваешь?

— Представляешь, меня из офиса выгоняют ровно в шесть!

— Правильно делают. Тебя ждут дома.

— Меня никто не ждет дома.

И снова выматывающая, неловкая пауза. Словно нам не о чем говорить.

Хотя нам слишком о многом нужно поговорить.

— Если в Питер возвращаться, опять придется няню искать, — тихо, словно самому себе говорит Александр.

— В Петербург, — поправляю я.

— Что?

— Настоящие петербуржцы ненавидят сокращение Питер.

— Ты настоящая?

— Ага…

Я начинаю улыбаться. Сама не понимаю почему.

Стискиваю трубку в пальцах, чувствуя, как она раскаляется до адских температур — и улыбаюсь.

— Лар…

— А?

Пауза.

— Лара-а-а-а…

— А-а-а-а-а?

— Забери у Роба ключи. Мы послезавтра будем дома.

Молчу. Секунду. Две. Три. Пять.

— Заберу.

Я не знаю, кто первый отключается.

Подошедший Роберт забирает у меня из руки телефон и кладет на стол экраном вниз.

Садится. Смотрит на меня, поставив локти на стол и опираясь подбородком на пальцы.

— Разве что-то изменилось за этот разговор? — спрашивает он.

— Нет, — говорю я, все еще улыбаясь. — Он остался авторитарным, упрямым и ревнивым.

— Но ты вернешься к нему?

Втягиваю носом воздух.

— Давай ключи.

Роберт лезет в карман и выуживает из него знакомую связку с фиолетовой таблеткой от двери парадной.

Я встаю, надеваю куртку, убираю ключи в карман. Наматываю шарф.

Мы вместе выходим на улицу.

Глядя на то, как водитель разворачивает на узкой дороге его «аурус», чтобы подогнать ко входу, Роберт спрашивает, не глядя на меня:

— Лар, но все-таки — почему не я?

В ледяном февральском воздухе уже чувствуются отголоски оттепели, хотя до настоящей весны еще месяца два. Я дышу и не могу надышаться этим ветром, в котором прячется надежда.

— Ты много для меня сделал, Роб, — говорю я. — Это очень круто. Я это ценю, правда…

— Но?

— Но ему я нужна. По-настоящему нужна. И Дине.

51

— Знаешь, что? — говорю я. — Зайца мы сейчас все-таки постираем.

Не понимаю, почему Александр начинает хохотать.

Встаю с корточек — Дина милостиво соглашается отпустить мою шею.

Заяц Ой замызганный и даже пованивает, но это исправимо.

Наверное, все исправимо, раз я тут, в этой квартире. Пришла с утра — думала, будет неуютно и неловко, но вместо этого взялась за уборку, заказала пироги с доставкой, сделала для Дины настоящее ризотто, поставила цветы в вазы, выбросила осколки чашки и чуть не пропустила момент, когда открылась дверь и маленький бесенок с визгом рванул ко мне обниматься.

Теперь я выпрямляюсь и смотрю через всю гостиную на Александра.

В светлом шторме глаз не угадать чувств, но мне кажется, что я слышу стук его сердца. В порывистых движениях, в быстрых шагах, когда он преодолевает несколько метров между нами и стискивает меня в горячих