попадает в кабана, но не убивает его. Животное падает на обочине тропинки и корчится. Собака впивается ему в заднюю ногу. Хуберт походит и перерезает кабану горло. Тело продолжает биться в спазмах: задние ноги изображают невозможный теперь галоп, голова склоняется как будто для еды.

Но для меня самый тревожный момент той охоты был связан не с кровью. Он наступил, когда мне пришлось вместе с егерями гнать кабанов к охотникам. Именно тогда я почувствовал ответственность за то, что мы делаем: толкаем диких животных к смерти. Можно оправдывать охоту заботой об интересах популяции, но ты все равно произвольным образом выбираешь, какой особи жить, а какой погибнуть. Мы шли через кустарник, громко разговаривали и периодически издавали возгласы. За этим следовали топот, хруст листьев и приближение смерти. Не то чтобы это казалось неправильным, но чувство было мрачное.

Зачем люди охотятся? Противники подозревают в этом темный изъян психики. Ученые пытаются анализировать на предмет искренности фотографии охотничьих трофеев – их называют снимками «покажи и улыбнись». Есть попытки искать эволюционные причины охоты. Результаты не впечатляют. Является ли охота способом повысить социальное положение и привлекательность для половых партнеров – так же как владение домашними животными? У австралийского племени мириам удачливые охотники имеют больше детей и больше партнерш, чем другие мужчины. Коррелирует ли охота с социопатическими наклонностями, например желанием причинять животным боль? Если да, доказательств у нас нет.

Я могу сказать, что эта группа шведов не показалась мне психологически неадаптированной. Они не были одержимы жестокими убийствами и оправдывали охоту желанием бывать на природе и ее необходимостью для окружающей среды, что довольно правдоподобно.

Это очень мужское занятие. Исследования охоты у шимпанзе говорят о том, что от 70 % до 98 % убитых животных приносят самцы. Гендерный перекос есть и у охотников-людей, хотя грубая сила здесь требуется редко (даже охотникам и собирателям тяжелее всего выследить дичь). У племени кунг в Калахари мужчина не может жениться, пока не совершит ритуальное убийство крупного самца и самки. Женщины считаются для охоты плохой приметой: стрела, до которой они дотрагиваются, никого не убьет, а мужчина, который в ночь перед охотой имел половую близость, обречен на неудачу. Женщины у кунгов, конечно, приносят значительную часть пищи, но это овощи, а не мясо. Антрополог Лорна Маршалл наблюдала, как мужчин, возвращающихся домой с убитым страусом, женщины приветствуют танцем. «Осмелюсь заявить, что женщин с овощами так никогда не встречали», – отмечала она в 1970-х годах. Несколько десятилетий спустя отголоски этой традиции не исчезли. Тем не менее среди охотников мужчины преобладали не всегда. В обеих Америках были найдены места погребения, которым как минимум семь тысяч лет, где две пятых людей, похороненных с охотничьими принадлежностями, составляют женщины. Чтобы охота стала этичной и социально приемлемой в сегодняшней западной культуре, в ней должно стать меньше мачизма.

Я уезжал из Польши с мыслью, что охота, наверное, не для меня: у меня есть и другие поводы выпить. Но я много месяцев не чувствовал такой близости к природе. Я слышал и видел так, как, возможно, слышал и видел Леопольд столетие назад.

У меня сложилось уважение к охоте. Я не позволил бы детям заниматься некоторыми видами спорта, например регби и американским футболом, потому что это просто опасно. Некоторые виды спорта, например бокс, по-моему, вполне можно запретить. Есть виды спорта, например коррида, настолько кровожадные, что мне сложно представить человека, которому они доставляют удовольствие. Охота – по крайней мере, то, что видел я, – лучше, чем все это. Она ощущается нужной, сдержанной, связанной с реальностью.

Когда мы ехали обратно в Берлин, Йенс рассказал мне, что охота помогла ему восстановиться после эмболии. «Я не боюсь смерти как таковой. Я вообще ничего не боюсь», – признался он.

Для этих охотников убийство кабанов не было жестоким и даже пугающим. «Современное общество просто не ожидает такого отношения. Подразумевается, что смерть – это зло и уродство», – говорит Йенс. Ментальность «Бэмби» требует надеяться, что смерти можно избежать. Охотникам виднее.

* * *

Если у животных есть способность чувствовать боль, принимать решения и строить социальные отношения, их смерть имеет значение. Мир теряет живое существо, другие кабаны теряют товарища. Мне сложно поставить себя на место кабана, представить себе, что кабан мог чувствовать тем утром. Когда охотники убивают самку с молодняком, они убьют и поросят, чтобы избавить их от более мучительной голодной смерти, но даже в этом случае что-то должно остаться, кто-то должен заметить отсутствие.

Есть люди, которые убеждены, что убивать животных неправильно в принципе. И никто не зашел в этом дальше, чем джайны, приверженцы близкородственной индуизму религии, которые полагают, что любое животное несет в себе что-то духовное. Верующие джайны не вегетарианцы и даже не веганы: они не едят чеснок, картофель и другие корнеплоды, потому что это помешало бы растению вырасти вновь. Они хранят пищу в плотно закрытых емкостях, чтобы не привлекать мух и избежать искушения их прихлопнуть. Они не ездят на автомобиле, чтобы не давить насекомых. Монахов-джайнов редко встретишь за пределами Индии, потому что они стараются не пользоваться механическим транспортом. Однако пара монахинь получила особое разрешение учиться в Школе востоковедения и африканистики Лондонского университета, и я решил посетить одну из них. Здание, куда я отправился, расположено в северной части города; раньше оно служило местным филиалом футбольной ассоциации. Центральное отопление греет сильно, рождественские открытки в апреле еще не убраны, и атмосфера немного сюрреалистична.

Монахиня по имени Пратибха одета в белое. «Я была кошкой, я была собакой. Во Вселенной нет формы жизни, в которой мы бы не рождались, – рассказывает она мне. – У нас было множество перевоплощений во множество форм».

Пратибха говорит, что один знакомый джайн сейчас постится в ожидании смерти. Он решил, что пришло его время, и стал воздерживаться от пищи и общения с другими людьми. «Это может продлиться два дня, четыре дня, может и две недели. Он не ответит даже движением глаз». Мне трудно скрыть шок. Мы меняем тему и начинаем беседовать о промышленном животноводстве и ее надеждах на движение к духовному освобождению.

После встречи с Пратибхой я испытываю благоговение перед твердостью джайнов и понимаю, почему эту религию исповедует меньше процента индийцев. Ненасилие (ахимса) в своей чистейшей форме делает практически невозможной обычную жизнь в современном обществе. Даже самые ревностные джайны могут раздавить насекомое: они и сами признают, что у них получается делать далеко не всё.

Джайнизм показался мне скорее стремлением к доброте, чем жизнеспособным вариантом существования: по-моему,