Тамир огладил её, вдыхая пряный запах её и свой, Вейя дрожала мелко, но уже не от холода — в жилище жарко стало. И как же хорошо было рядом с ней, спокойно, будто сами духи охраняли их единение. Всё больше утверждался в своём решении — своей сделает её.

— Что значит это — Намар, хазарич, не пойму всё? — спросила негромко, чуть хрипло, поворачивая к нему голову.

Взял её ладонь, пальцы со своими переплетая, а Вейя смотрела на него с любопытством, позволяя ему касаться и ласкать между ног свободной рукой, только подрагивал живот от его прикосновений.

— Значит, холодная и поздняя, стылая осень. Когда степь замирает, дыша мерзлотой, вынуждая многие аилы сворачиваются и уходить.

Вейя отвела взгляд, устремляя его в навес, задумалась будто на миг.

— До того времени, когда я вернусь, ты научишься понимать, о чём тебе говорю. — Короткий вдох, и Тамир снова завладел её губами сладкими разгорячёнными. — А к зиме и сама станешь говорить, — прошептал глуше во влажные губы.

— Не торопись, хазарич, я сказала, что пойду с тобой, но не согласна перенимать всё.

— Тебе придётся. Я говорю на твоей речи с тобой, хочу, чтобы и ты говорила со мной на моей, пустельга, и по-другому быть не может. — Тамир прошёлся между складок мягких, погружая пальцы в готовую принять его снова влажную тугую глубину. Вейя задержала дыхание, кажется, и вовсе всякую речь потеряв. — Иногда и не нужно слов, Намар… чтобы понимать, достаточно языка тела.

— Кто же тебя научил нашему языку?

— Если тебе так нужно знать это, — Тамир задвигал пальцами внутри, заставляя ресницы Вейи задрожать, — научила моя мать.

Брови Вейи дрогнули в удивлении. Тамир, вынув пальцы, подхватил её под коленом, к себе ближе придвинул, укладывая на бок. Мышцы налились свинцом от напряжения и поглощающей потребности завладеть. Мягкие ягодицы к его паху прильнули, когда Тамир вошёл плавно, раскрывая для себя нежный шёлк её лона, принимавшего его беспрепятственно, а перед глазами от обладания ею все мысли вышибло. Вейя будто вся только ему предназначена, вцепилась пальцами в мех, откидывая голову на его плечо, разметав по груди мягкие душистые волосы, а Тамир будто в пламя вошёл, двигаясь уже резко, быстро вколачиваясь в её тело до глубины самой. Вейя вздрагивала беспрерывно, цепляясь пальцами в его бедро, выгибалась, издавая тихие стоны под рваными шлепками, и слаще голоса он ещё не слышал никогда, он будоражил, заставляя не отступать и рваться вперёд снова и снова, бросая его в пламя, полосуя раскалённым хлыстом до боли и хрипа. Его Намар, птичка-пустельга, бросившаяся в пропасть, в его когти. Только его.

Вейя, казалось, только задремала, как снова пробудилась, всё ещё чувствуя настойчивые и в тоже время ласковы губы Тамира, его дыхание на коже, и твёрдость каменную внутри. И не приснилось ничего — ощутила на себе тяжесть рук хазарича — он даже во сне обнимал, не выпуская от себя, к себе прижимал, не позволяя отстраниться ни на долю. Вейя и не поняла сразу, ночь ещё была или утро уже, но, чтобы ни было, не хотелось выбираться из-под тёплых шкур, отстраняться от горячего Тамира, который грел жарче костра. Вейя слышала его размеренное дыхание и не шевелилась, окутанная терпким ароматом его кожи — трав крепких, его сильное здоровое тело, вселяя защиту, уже не таким чужим казалось.

Он согласился отца отыскать Гремислава — эта мысль, как ушат ледяной воды, пробудиться быстро вынудила, из сонного марева выдернув. Вейя вспоминая то, что сказал ей Тамир, и то, что отвечала она — на что согласилась, и по телу теперь кипяток пронёсся, будоража. Всерьёз говорил хазарич, Вейя понимала это по глазам его, по голосу, что всё ещё слышала она глубоким, будто грозовыми раскатами, отголоском внутри себя. Вейя не понимала того, что творилось сейчас внутри, с каждым вздохом рядом с ним утягивало то в смятение жгучее, то в тёмный томительный поток его ласк и желания бурного, сминало Вейю, заставляло выдыхать постыдные стоны — даже вспоминать неловко, и Вейя лежать на одном месте не могла: всё тело зудело, и хотелось бежать от собственных невыносимых чувств, к которым коснулась едва. А ещё какой-то переполненности, которая наваливалась приятной тяжестью. Он не пугал, а заставлял испытывать то, о чём Вейя и мыслить не должна. Не это должно заботить. Не должно быть так, чтобы он занимал всё существо, заставляя позабыть обо всём, что волновало, что должна сделать, заставляя сладко дрожать и слабеть коленам, стоит только вспомнить, чтобы было здесь — в широком жилище на краю степи при свете очага жаркого. Да как ни пыталась отгораживаться, непроницаемые, как ночь, глаза жгли, стоило только веки прикрыть. Он врывался в самую глубь, чувствовать себя желанной, самой важной для него — это волновало. Волновало, что он возжелал сделать её своей. От одного осознания этого всё внутри переворачивалось и рушилось привычное, оставляя Вейю без опоры. Пусть будет, как он хочет. До поры. Пока она в его постели, пока она зависима от него, в конце концов, с ним она имеет хоть какую-то защиту и надежду, а что будет дальше — Макошь покажет. И нужно выкинуть всё из головы, сердца. Хазарич может и передумать, до того времени, как он вернётся, многое может перемениться. Угаснуть может его буря, страсть опаляющая, утягивавшая Вейю в водоворот сумятицы полной.

Вейя нахмурилась — эти мысли не приносили радости, хоть должно наоборот быть, надеяться на то должна, что не захочет её, надоест, прогонит, и она уйти сможет, вернуться назад. Вейя задержала дыхание, сглатывая подступивший ком, ядом закралось сожаление, что так может случиться — и в самом деле прогнать. Ведь Огнедара тоже желанна была…

Вейя поёжилась, колючий холод неизвестности — чем всё это может закончиться — прошёлся по плечам. Отринуть всё это должна от себя и о главном думать — твердила.

Затылок опалил глубокий вдох, и пальцы Тамира сжалось на плече, закаменели, заставив застыть и остановиться терзаниям. Выдохнув, он пошевелился, просыпаясь окончательно, застыл на миг всего, да тут же к себе притянул, ближе к телу горячему Вейю, в руках её почувствовав. Мурашки прошлись по спине, ощущая всей кожей ладонь на бедре Вейи, что принялась чуть поглаживать ласково, будоража сызнова.

— Не спишь уже, пустельга? — он задрал подбородок, на дымник глянул, где виднелся клочок ещё сумрачного, но уже не такого чёрного неба.

То, что рано слишком, понять можно было и по тому, какая тишина стояла за толстыми стенами жилища аила, но и до рассвета, кажется, недолго. Стоит только чуть посветлеть окоёму, и Тамир со своим войском покинет аил, а Вейя здесь останется. Как бы хотела с ним поехать — быть в неведении ещё неизвестно сколько предстоит, вымотают только. Ждать до слёз не хотелось.

— Возьми меня с собой, хазарич, — Вейя зажмурилась в ожидании, что рассердила его только, но Тамир молчал, будто не услышал её, а потом вдруг ласкать перестал, пошевелился.

 Обхватив за талию к себе развернул, вынуждая запрокинуть ногу и сесть верхом на нём, как наездница на жеребца, во всей наготе. Вейя ощутила, как щёки затлели румянцем, теперь видела его всего, и он её тоже. Чувствуя горячую тугую плоть, что упиралась в её, смущение невыносимое сковало, собираясь тяжестью внизу живота — нарочно хазарич смущает её? Но взгляд чёрных, как угли, горящих глаз на грудь скользнул, заставляя дрожи пролиться по телу щедрым ковшом, томлению сладким сжать соски. Он не торопясь опустил взгляд ещё ниже, задерживаясь мучительно долго. Твёрже и жёстче вдавливались в бёдра его пальцы, а по горлу кадык напряжённо прокатился. Вейя невольно на грудь волосы перекинула, чтобы закрыться, чтобы не чувствовать то, что внутри против воли зарождалось — невыносимое томление и теснота, влагой проступавшее и заставшее пеплом тлевшим просыпаться на его кожу. Тамир тёмные брови свёл, и губы, обрамлённые чёрной порослью, в твёрдую линию вытянулись, легла какая-то мука на его чуть сонное красивое безумно в сумрачном свете жилища чужого мужественное лицо. И снова желание глупое жгучее возникло — коснуться его. Кожи с латунным отливом, обласканной степным оком, волос буйных гладких, твёрдых мышц. Весь он будто из горячего вихря соткан, молодой, неумолимый, пылкий.