– Я Шамс-и-Тебриз[48], – ответил незнакомец, – и пришел за тобой.

Тогда, к изумлению студентов, Руми закрыл книгу, сбросил свою мантию и сказал:

– Больше я ничему не учу. Вот мой учитель.

Вместе с Шамсом он вышел из классной комнаты – и уже не вернулся.

Джалалудин и нищий сделались неразлучны. Их связала чисто духовная, но глубокая и страстная связь, столь тесная, что Руми даже начал подписывать стихи именем своего учителя: его стихотворения того времени называются «Труды Шамс-и-Тебриза». До встречи с Шамсом Руми был уважаемым автором, чьим трудам, возможно, было суждено прожить сотню лет; после встречи с Шамсом – стал одним из величайших мистических поэтов в истории литературы.

Прошло много лет, и затем Шамс таинственно исчез, а Руми сел за сочинение тысячестраничной поэмы под заглавием «Маснави Манави» («Поэма о скрытом смысле»). В знаменитом вступлении к ней Руми задается вопросом: почему так пронзительно печальна мелодия флейты? И отвечает так: потому что флейта была когда-то тростинкой и росла на берегу реки, уходя корнями в почву. Когда из нее сделали флейту, она лишилась корней. Грусть, пронизывающая ее песню – это тоска тростника по утраченной связи со своим источником. В следующих тридцати тысячах строф Руми рассказывает сотни историй, пронизанных эротизированным религиозным чувством и поясняющих, как флейта человеческой души может восстановить связь со своим истоком. И по сей день Руми сохраняет влияние даже в англоязычном мире, где переводы его стихов продаются лучше, чем сочинения любого другого поэта[49].

Короче говоря, в суфизме можно было найти что-то на любой вкус и для любого класса. Суфии обращали в ислам пастухов-кочевников, так что эти полудикие племена впивали страстность ислама прежде, чем усваивали его учение. Суфийские ордена сплетались с гильдиями ремесленников и объединениями купцов, с крестьянскими общинами и военными содружествами аристократов: словно паутина, суфизм охватывал и переплетал все разрозненные группировки этого атомизированного мира.

Некоторые суфийские братства, развивая идеи футуввы, превращались в корпорации гази. Слово «гази» означает нечто вроде «святой воитель». Гази напоминали рыцарей-храмовников и другие рыцарские ордена, возникшие во время Крестовых походов, с той лишь разницей, что никто не отдавал им приказы и не предписывал уставы, ибо над ними не было Папы Римского. Гази формировались и управляли собой самостоятельно: собирались вокруг какого-нибудь искусного бойца, вдохновение черпали от какого-нибудь харизматичного шейха. В знак принадлежности к группе они носили особые головные повязки, плащи и другие аксессуары. У них были ритуалы инициации, включавшие в себя присягу, клятвы, особые артефакты и таинственные реликвии – точь-в-точь как у мальчишек, организующих «тайные общества».

Главным делом орденов гази становились атаки на христианские земли, главной задачей – совершать доблестные подвиги ради распространения единой истинной веры. Все это очень походило на исламскую версию легенд о короле Артуре.

В Малой Азии возникали сотни орденов гази, крупных и помельче. В поисках славы и военной добычи эти рыцари совершали рейды в приграничные «болота» – всё расширяющийся пояс территорий, на которые официально претендовали византийцы, однако их подвластность Византии становилась все более сомнительной. Время от времени какой-нибудь предводитель гази захватывал достаточно большой кусок земли, чтобы создать там маленькое независимое государство: тогда он объявлял себя амиром (или эмиром), а свое княжество – эмиратом. «Амир» – исламский титул, когда-то означавший «командир», но со временем получивший значение «князь».

Пока в восточной Анатолии образовалось множество эмиратов гази, владения Византии сокращались, и приграничная зона безвластия и беззакония передвигалась всё дальше на запад. Оспариваемые территории сдвигались, и с ними мигрировали рыцари гази: из эмиратов, где установился закон и порядок, они просачивались на «дикий Запад», где была возможность показать себя в битве и, быть может, захватить какую-нибудь военную добычу.

Однако в какой-то момент граница перестала отступать: безвластие подступило слишком близко к Константинополю, где византийцы могли встать стеной. Рыцари гази, идущие с востока, начали накапливаться на этих приграничных территориях, нос к носу с силами Византии. Здесь, в течение, как минимум, пятидесяти лет после того, как угасли войны и распри в остальной Анатолии, они еще могли найти себе работу. В силу этого процесса западные приграничные государства становились всё сильнее, восточные – всё слабее. Здесь, на военизированной границе, и родилась новая мировая империя[50].

В 1258 году н. э., в тот самый год, когда Хулагу предал огню Багдад, в одной из видных семей гази в Анатолии родился мальчик по имени Осман. Потомков его называли османлы (османами), или оттоманами – так произносили это название люди на Западе; и им суждено было основать могущественную империю.

Не сам Осман выстроил эту империю: ему удалось лишь создать самый сильный из эмиратов гази в Анатолии. Совсем недавние предки его были кочевниками-скотоводами в Центральной Азии – их клан из четырехсот человек бежал сюда от монголов; и сам Осман не слишком далеко ушел от своих корней. Дворцом для него был конь, престолом – седло, рабочим кабинетом – седельная сумка, столицей – любое место, где он останавливался на ночлег. По-настоящему сделал он для своих наследников только одно: начал завоевания. В сезон войны он вел своих людей на приграничные территории, сражался там с христианами и захватывал добычу. В «мертвый сезон» собирал налоги со всех оседлых крестьян, ремесленников и купцов, которых находил в своих владениях.

Становясь всё сильнее, османы поглощали другие государства гази: одни территории захватывали, другие понемногу выкупали. Предводители гази, прежде независимые эмиры, становились феодальными аристократами, в своих владениях всё еще могущественными, но подчиненными еще более великой силе – главе Османской династии.

Османы сильно выиграли от той единственной серьезной удачи, что определяет разницу между успешным и неуспешным царским родом: на троне их империи сменяли друг друга долгоживущие и при этом вполне дееспособные правители. Один из них, Мурад Первый, пересек Черное море и первым начал присоединять к империи кусочки европейских территорий. В его эпоху (1362–1389 годы н. э.) Османская династия уже не правила страной из седла: у нее появился столичный город, дворец, государственная бюрократия, налоговая полиция, казна. Османские правители переняли блеск вершин исламской цивилизации, не говоря уж о пышности, церемонности и некоторых ритуалах византийского двора.