Казалось, монголы разнесли исламский мир в пух и прах; однако в конечном счете победа осталась за мусульманами – только победили они, не отвоевав захваченные территории, а обратив врагов в свою веру. Первым обратился в 1257 году хан по имени Берке. Один из наследников Хулагу, Туда-Менгу (Тоде-Монгке), не просто обратился, но и объявил себя суфием. После этого в правящем доме монголов в Персии начало появляться всё больше царей с мусульманскими именами. В 1295 году персидский трон унаследовал Махмуд Газан. Он был буддистом, но обратился в шиитский ислам, а за ним последовали и его приближенные; его род правил Персией как мусульманская династия ильханов.

После обращения Газан приказал своим монголам оставить в покое местных жителей. «Я не защищаю персидских крестьян, – сказал он им. – Если ограбление будет нам полезно, охотно ограблю их сам – у кого здесь есть такая власть, если не у меня? Будем грабить их вместе! Но если сейчас вы насилуете и мучите крестьян, отбираете у них быков и зерно, вынуждаете их поедать все свои запасы, что будете вы делать дальше? Когда бьете и мучаете их жен и детей, подумайте и о том, что их жены и дети так же дороги их сердцам, как вам дороги ваши. Они люди, такие же, как мы»[43]. Кажется, Хулагу или Чингиз никогда бы такого не сказали. Слова Газана – один из признаков, пусть и скромных, того, что после монгольской резни ислам и цивилизация начали потихоньку возвращаться к жизни.

661–1008 годы п. Х.

1263–1600 годы н. э.

Монгольский геноцид не был похож на Темные Века в Европе. Он наступал и отступал не медленно, не постепенно. Это был невыносимый кошмар – но кошмар кратковременный, вроде Черной Смерти, опустошившей Европу в XIV веке, или двух Мировых войн, пронесшихся по земному шару в веке ХХ.

Принстонский историк Бернард Льюис, вместе с некоторыми другими, делает из этого вывод, что монголы были не так уж страшны. Да, они разрушали целые города – но во всем нужно видеть хорошую сторону: ведь некоторые города остались нетронутыми! Льюис говорит даже, что «по современным стандартам» в разрушениях, причиненных монголами, «нет ничего особенного». Отчасти его аргументация основана на том, что мусульманский мир быстро ассимилировал и переварил монголов. Те, кому досталась Персия, скоро превратились во вполне благонамеренную шиитскую династию ильханов. Приняв религию своих подданных, монголы даже привнесли в исламский мир некое свежее дуновение, новый дух, россыпь новых идей.

Все это вполне справедливо, однако немного похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал, что в мировых войнах двадцатого века, в конечном счете, «ничего особенного не было». Да, миллионы погибли – но ведь другие миллионы остались живы! Да, Россия, Германия, Франция и Великобритания были опустошены войной – но ведь быстро оправились, и посмотрите на них сейчас!

Некоторые даже восхищаются Чингиз-ханом и его ближайшими преемниками: они, мол, вырезали целые страны не из чистой жестокости – просто такая у них была военная стратегия, а города предавали огню и мечу для того, чтобы другие города сдавались им без боя. Читая такую аналитику, легко прийти к выводу, что монголы были, в сущности, гуманнейшие люди!

Верно, что самые известные монгольские завоеватели, Чингиз и Хулагу, выглядят почти добряками в сравнении с их наследником Тимур-ленгом (на Западе его называют Тамерланом), который явился из Центральной Азии в конце четырнадцатого века и прошел по континенту убийственным смерчем, всё на своем пути топя в крови. Тимур представлял собой последнюю вспышку того кошмара, что начался с Чингиз-хана: так в фильмах ужасов, когда огромный монстр уже повергнут, хвост его дергается в агонии и этими последними судорогами наносит новые разрушения.

Для Тимура кровопролитие было не просто военной стратегией. Он, по-видимому, наслаждался зверством ради зверства. Именно он (не Чингиз-хан) складывал у ворот взятых и разграбленных городов пирамиды из отрубленных голов. Он казнил пленников, бросая их живыми в высокие башни без окон, пока башня не наполнялась до краев. В огне и крови Тимур дошел до Малой Азии, затем так же, в огне и крови, повернул оттуда в Индию – и оставил на дорогах, ведущих к Дели, столько гниющих трупов, что вся эта область на несколько месяцев сделалась непригодной для жизни. Зверства его были слишком ужасны, чтобы избежать упоминания о них в мировой истории, однако едва ли заслуживают долгих рассуждений, ибо по сути были бессмысленны: он приходил, видел, убивал – а затем умер, его огромная империя тут же распалась, и никто толком ничего о нем и не запомнил, кроме того, каким он был чудовищем.

Так что, действительно, в качестве воплощения жестокости Чингиз-хан в сравнении со своим потомком Тимуром (по крайней мере, Тимур называл Чингиза своим предком, хотя истинное происхождение его осталось загадочным) выглядит еще очень ничего. Однако первоначальные монгольские завоевания сыграли важную роль: они изменили траекторию истории.

Прежде всего, они вызвали кризис мусульманского богословия – и некоторые ответы на этот кризис имели последствия, с которыми нам приходится бороться и по сей день. Кризис был связан с тем, что мусульманские ученые и богословы, как и мусульмане в целом, много столетий верили: военные успехи ислама доказывают истинность откровения. Но если победа означает, что откровение истинно – что же означает поражение?

Ни разу доселе мусульмане не испытывали столь сокрушительных поражений – нигде, никогда, даже в самых страшных своих кошмарах. Историк Ибн аль-Асир назвал монгольскую резню «ужаснейшим из бедствий», подобных которому мир не переживал прежде и не переживет «вплоть до конца света». Еще один видный мусульманский историк предполагал, что нашествие монголов указывает на приближение конца мира. По мнению третьего, победы монголов означали, что Бог оставил мусульман[44].

Крестоносцы хотя бы были христианами; но монголы?.. Это даже не «люди книги». Их победы поставили мучительную загадку перед богословами и подорвали веру масс: простые люди, быть может, не осознавали этого, но чувствовали. Особенно в Месопотамии, уже пережившей крестоносцев, где был разрушен Багдад, где мусульманская община перенесла самые тяжелые потрясения, любой думающий человек, исходивший из предпосылки, что цель мировой истории – в распространении исламской общины на весь мир, теперь должен был спрашивать себя: «Что же пошло не так?»

Самый жесткий ответ дал сирийский законник Ибн Таймия. Семья его происходила из Харрана, города неподалеку от точки пересечения нынешних Сирии, Ирака и Турции, прямо на пути монгольского вторжения. Родители его бежали от ярости Хулагу, не взяв с собой ничего, кроме книг, и обосновались в Дамаске, где Ибн Таймия и вырос. Стандартные мусульманские дисциплины он изучал с необычным рвением и уже в юном возрасте заслужил право изрекать фетвы – мусульманские религиозные установления.

Невыносимые ужасы толкают к крайним мнениям: в этом отношении Ибн Таймия был сыном своей эпохи. Скорее всего, пытаясь разгадать значение монгольской катастрофы, он думал о судьбе своей семьи; а может быть, склад личности подтолкнул бы его к подобным выводам в любом случае, независимо от того, когда и где бы он родился – кто знает? Но в Сирии, совсем недавно разбитой монголами, а перед этим страдавшей от Крестовых походов, Ибн Таймия, по крайней мере, нашел людей, готовых охотно его слушать. Не появись он на свет, его слушатели, быть может, нашли бы кого-нибудь другого, выражающего те же мысли.