заявил в октябре немецкой газете «Die Zeit», что «история усыпана обломками политических систем, которых подорвала инфляция», как будто немецкой публике нужно было об этом напоминать[59].

Проблема заключалась в том, что симптомы политической нестабильности было почти невозможно отличить от причины. Казалось, для того чтобы удержать рост цен под контролем, нужно было не поддаваться на чрезмерные запросы по заработной плате. Однако демократические политики, которые были бы на это способны, могли повысить градус социальной напряженности – и это в то самое время, когда говорили, что под угрозой сама демократия. То есть они попали в патовое положение. Боязнь спровоцировать нестабильность привела к уступкам и выжидательным мерам, что еще больше разогрело инфляцию, которая, как указывалось, была причиной нестабильности. Отказ идти на уступки выглядел чем-то надменным и автократическим. Где же в таком случае искать пространство, для того чтобы сопротивляться близорукости популистских мер, не затоптав при этом саму демократию? Все большее число комментаторов опасались, что такого пространства просто существует.

Токвиль надеялся на то, что временные потрясения пойдут демократиям на пользу, поскольку благодаря им у них появится чувство ответственности за свою судьбу. Потрясения начала 1970-х годов не дали этого эффекта. Они создали повсеместное ощущение беспомощности и угнетенности. Все по-прежнему призывали смелых и дальновидных политиков, которые встали бы вне системы и спасли ее от нее самой. Но где найти таких политиков? И как их можно было бы отличить от тех, которые могут разрушить систему?

Смена режима

На протяжении всего 1974 г. самым заметным признаком политической нестабильности стало то, что правительствам было сложно удержаться у власти. Многие считали главной причиной инфляцию. Милтон Фридман, ставший к этому моменту одним из светочей Общества «Мон Пелерин», выразил эту идею незамысловатыми словами: «Инфляция определенно помогла г-ну Эдварду Хиту стать премьер-министром в 1970 г. и с еще большей определенностью – экс-премьер-министром в 1974 г…. Чилийский президент Альенде потерял жизнь из-за инфляции, по крайней мере она была одной из причин. Во всем мире инфляция стала важнейшим фактором политической нестабильности» [Friedman, 1974, р. 32]. Однако несмотря на попытки Фридмана связать два этих случая, между ними было большое различие. И дело не только в том, что один человек потерял работу, а другой – жизнь. Взлеты и падения Хита представляли собой рутинные перемены в демократической системе. Смещение Альенде было переходом от демократической системы к чему-то совершенно иному, а именно – к военному правлению.

В этом различии можно было обнаружить предупреждение и одновременно искушение. Хит и Вильсон, менявшие друг друга у власти, являли собой типичную для демократии неспособность внести поправки, сообразные масштабу проблем: корабль шел ко дну, но пассажиры просто переставляли шезлонги на палубе. Тогда как смена режима в Чили по крайней мере отражала серьезность ситуации. Переход был насильственным и малоприятным. Это было событие не для приверед (а потому у Киссинджера, который был кем угодно, только не привередой, с ним проблем никогда не было). Любой, кто был готов проглотить такую смену режима или же закрыть глаза на нее и на насилие, которым она сопровождалась, мог увидеть в ней возможность начать все с начала. Проблемы чилийской экономики значительно превосходили проблемы Европы (в 1974 г. инфляция в ней составляла около 1000 %). В такой ситуации, если просто переставить шезлонги на палубе, это все равно ничего не даст. Когда Пиночет запустил в 1974 г. ряд радикальных рыночных реформ, которые в основном разрабатывались группой экономистов, учившихся у Фридмана в Чикаго, возникло искушение сделать вывод, что решительный разрыв с прошлым – цена, которую нужно заплатить, чтобы избежать еще более неприятного будущего.

Фридман, к его чести, этого искушения всегда избегал. Он никогда не заявлял, будто за что-то надо платить такими авторитарными правителями, как Пиночет (однако он поддерживал и распространял среди своих студентов мысль о том, что, если уж такой правитель оказался у власти, надо подтолкнуть его к тому, чтобы он ввел рыночную дисциплину). Хайек придерживался намного более двусмысленной позиции. Он стал чем-то вроде апологета нового режима и доказывал, что лучше иметь диктатора, который защищает верховенство права, чем демократию, которая его игнорирует. Под верховенством права Хайек имел в виду прежде всего защиту личной собственности от бесчинств инфляции. Социалистические реформы, проведенные в годы Альенде, он считал одним из полустанков на дороге к рабству. Диктаторская интерлюдия давала шанс вернуть страну на путь, который по крайней мере сохранял возможность будущей демократической свободы.

Хайек, как сам он считал, не отказался от демократии. Это он часто подчеркивал в 1970-х годах, заявляя, что был одним из немногих интеллектуалов, которые по-прежнему в нее верили. Он и дальше доказывал, что единственный имеющийся у демократии способ спасти саму себя – это научиться самоконтролю. Когда он получил Нобелевскую премию по экономике в 1974 г., в своей речи он заявил, что экономистам пора проявить «смирение» в том, чего они могут достичь. Они переоценивали свои силы и в итоге много всего испортили (особенно в том, что касалось контроля над инфляцией). Тот же урок был применим и к демократиям. Они должны были признать все те вещи, которые не могут сделать, иначе они уничтожат сами себя. Не существует никакого срединного пути между самоограничением и провалом. Этим-то и были привлекательны события, произошедшие в Чили. Благодаря им выбор представлялся чем-то вполне очевидным и жестким: либо невозможная демократия, либо автократия с возможностью демократического будущего. Нетерпимость Хайека к демократической суматохе заставила его выбрать второй вариант.

Хайек был не единственным ведущим членом Общества «Мон Пелерин», считавшим, что предстоит принять кое-какие однозначные решения. Американский экономист Джеймс Бьюкенен (как и Хайек, будущий лауреат Нобелевской премии) в 1974 г. написал книгу под названием «Пределы свободы», в которой указал на то, что западная демократия зависла в неопределенном положении между, как он сам говорил, «анархией и Левиафаном [т. е. всемогущим государством]». Бьюкенен считал, что некий срединный путь между двумя этими состояниями существует, но он узок и постоянно сужается. Десятилетием назад он вместе с Гордоном Таллоком опубликовал прорывную работу «Исчисление согласия» (1962 г.), в которой использовал теорию рационального выбора, для того чтобы доказать необходимость ограничения демократии. Авторы полагали, что можно, не отказываясь от демократической точки зрения, показать, что демократиям требуется ограничить правление большинства, если они желают сохранить работоспособность. Для этого необходимо одно – люди должны мыслить рационально. Теперь же Бьюкенен ощущал, что слишком многое он принимал за данность. Он больше не был уверен в том, что рациональность могла заглушить шум демократической жизни, со всеми ее воплями