Для новых демократий это были два шага вперед, один назад; для новых автократий – один шаг вперед, два шага назад. При переходе от автократии к демократии достигнутое состояние сохранялось с гораздо большей вероятностью, чем при переходе в обратном направлении. Индийское чрезвычайное положение оказалось всего лишь временным сбоем; испанская демократия утвердилась в качестве постоянного феномена. Человек, сделавший больше других, для того чтобы выявить эту закономерность и дать ей название, – это Сэмюэль Хантингтон. В своем тексте, который он написал через полтора десятка лет после выявления кризиса демократии, Хантингтон назвал период с 1974 по 1990 г. «третьей волной» демократического развития, которая последовала за прежними сдвигами – в начале XX в. и после Второй мировой войны [Huntington, 1991; Хантингтон, 2003]. По Хантингтону, причины этой новой волны были сложными и многочисленными, и этим оправдывалось то, что он не смог ее заметить, когда она, собственно, пришла. Также нельзя сказать, что эта закономерность была абсолютно четкой. Некоторые страны, особенно в Латинской Америке и в Юго-Восточной Азии, годами шарахались от демократии к автократии и обратно. В других местах, прежде всего в Африке, демократия, казалось, вообще не могла закрепиться. Тем не менее общее направление движения было определенным. Теперь, когда можно было оглянуться в прошлое и понять общую картину, 1974 год выглядел совершенно другим. Кризис демократии был на самом деле поворотным пунктом, с которого начался ее успех.

В те времена об этом догадался Дарендорф. Но не Хантингтон. Однако в определенном отношении взгляд Хантингтона на «кризис демократии» оказался пророческим. Он предвидел, что стабильным демократиям может потребоваться больше отвлечений. Кризис рассосется только в том случае, если демократическая политика избавится от ощущения неотложности. Было бы лучше, если бы люди просто устали от него. И действительно, в 1970-х годах чувство усталости от кризиса все больше накапливалось. Представление о том, что что-то серьезно поломалось, никуда не делось, однако обещанный катаклизм так и не наступил. В этих подвешенных условиях демократиям стало проще экспериментировать с новыми решениями. К концу десятилетия – сначала это произошло в США – выборные политики передали задачу по сдерживанию инфляции центробанкам (т. е. они решили не стоять у них на пути). Потребовавшиеся меры – высокие процентные ставки и высокая безработица – были именно тем, чего боялись на протяжении целого десятилетия, полагая, что демократия этого не потерпит. Но демократии стерпели, сначала опять же в США. Важно, впрочем, подчеркнуть, что они не просто стерпели. Они не настаивали на этих мерах. Во второй половине 1970-х годов выборные политики воспользовались усталостью и рассеянностью общественного мнения, чтобы попробовать что-то другое. И сначала это были вовсе не правые политики, избранные под обещание радикальных перемен. В США эксперимент начался при администрации Картера; в Британии – при правлении лейбористов во главе с Джеймсом Каллагэном. Их преемники – Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер – развили эти эксперименты, но именно потому, что получили доказательство того, что общество с ними смирится (см.: [Hacker, Pierson, 2010]).

На самом деле демократии натолкнулись на средство от своего экономического «недуга» скорее случайно, чем в силу какого-то плана[65]. В то же время они смирились с тем, что все больше теряют контроль над своей судьбой. Никсоновский шок не привел к созданию демократий, которые бы заматерели и смогли добиться самодостаточности. Напротив, он породил демократии, которые приспособились к своей постоянно растущей зависимости от внешних сил. Их гибкость позволила им приспособиться к условиям того мира, в котором все страны все больше зависели друг от друга, но они не выбирали этого, да и не особенно понимали, как этот мир устроен. Общества в демократических странах в конце 1970-х годов, когда они начали встраиваться в глобальную рыночную экономику, на самом деле не знали, что делают. Многие вещи делались для него и от его имени, и устав от того, с чем ему приходилось мириться на протяжении почти всего десятилетия, оно смирилось и с этим.

Следовательно, гибкость этих обществ была не вполне той, что представлял себе Дарендорф. С другими интеллектуалами он разделял веру в то, что демократиям нужно понимать собственные сильные и слабые стороны. В этом отношении он не слишком отличался от паникеров, разглагольствовавших о кризисе, и пессимистов, которых он же сам и критиковал. Дарендорф видел в гибкости преимущество, которое демократии могли и должны были распознать в самих себе. Тогда они смогли бы сберечь его и развить. Но демократическая гибкость действует не так. Она хаотична и нецеленаправленна. Преимущества демократии всегда проще признать задним числом. То же верно и для недостатков. Реалисты думали, что демократия сможет выжить только в том случае, если ее слабости будут должным образом признаны и сглажены. Но не было никакого удовлетворительного способа добиться этого. Демократии не признают своих слабостей. А если вы попытаетесь разобраться с их слабостями за них, как попробовал сделать Киссинджер, вы в итоге сотворите нечто меньшее, чем демократия.

Демократия не может убежать от собственной непреднамеренности – она не может овладеть ею и в то же время не может избежать ее. Со временем то, что в 1970-е годы казалось провалом, стало для демократии историей успеха. В полном виде этот успех заявил о себе в триумфе 1989 г. Но этот триумф, как и предшествующий ему кризис демократии, не был тем, чем казался.

Глава VI

1989: Конец истории

Кризис

Возможно, называть 1989 год кризисом демократии покажется странным. В этот год не произошло ничего плохого (если не считать событий в Китае). Многое из случившегося было замечательным, почти чудесным. Тем не менее кризис – это точка разрыва, момент, когда настоящее утверждает себя перед лицом прошлого. И жить во время кризиса бывает так страшно потому, что в нем слишком много поставлено на кон, но слишком мало подсказок, которые говорили бы, что делать. Внезапно на горизонте прорисовывается будущее. Драматические события, сопровождавшие крушение советской власти в Восточной Европе, стали для демократии настоящим кризисом.

Конец «холодной войны» немного напоминал конец Первой мировой: победа застала победителей врасплох. Мы привыкли думать о 1980-х годах как эпохе демократического триумфализма, поскольку мы знаем, как это десятилетие закончилось. Но в те времена оно ощущалось совершенно иначе. 1980-е были в гораздо большей степени продолжением 1970-х, чем преддверием 1990-х. И это не удивительно, если учесть, как мало времени прошло с тех пор, как западная демократия пережила свой последний кризис уверенности. Десятилетия вряд ли могло хватить для то, чтобы сделать поворот на