так же они не были целеустремленнее. Зато они были более хаотичными, более нервными, им было проще отвлечься. И поэтому-то их было сложнее контролировать. В 1974 г. эти качества помогли им спастись от худшей участи.

Итоги

В 1975 г. организация, назвавшаяся «Трехсторонней комиссией», опубликовала получивший широкую известность доклад под названием «Кризис демократии». Комиссия была создана в 1973 г., чтобы скоординировать подходы США, Западной Европы и Японии к общим угрозам Западу (демократическая Япония считалась теперь частью «Запада»). В итоговом докладе три автора – Мишель Крозье, анализировавший положение в Европе, Сэмюэль Хантингтон, писавший о США, и Иодзи Ватануки, ответственный за Японию, – сетовали на то, что в последние несколько лет внешние угрозы демократии совпали с внутренними. Демократия могла бы справиться либо с теми, либо с другими, но не с обеими. «Система, к

которой внешняя среда не предъявляла бы столь значительных требований, могла бы скорректировать дефициты, которые возникают в силу ее внутреннего действия», – писали соавторы в своем введении [Crozier, Huntington, Watanuki, 1975, р. 8–9]. С нефтяным шоком можно было разобраться без построения безответственной системы государственных финансов; точно так же можно было разобраться с демократическими государственными финансами, если бы не внезапный удар со стороны нефти. Именно комбинация этих неожиданных событий и долгосрочных трендов – вот что оказалось смертельно опасным.

К самым мрачным выводам из этой троицы пришел Крозье, французский социолог. Ответственность за беды демократии он возлагал на обычных виновников – инфляцию, отчужденную молодежь, пошлые скандалы, безответственных интеллектуалов. Демократические страны Европы попали в «порочный круг, который чрезвычайно сложно разорвать, не вступив в глубокую рецессию, риски которой невозможно принять ввиду слабости социальной ткани». Европейское Сообщество (предшественник Евросоюза) было слишком слабой центральной инстанцией, чтобы координировать коллективный ответ. Поэтому разные страны пытались самостоятельно нащупать свой путь, бросаясь от одной временной меры к другой. Какой-то период это могло работать, однако время было не на стороне демократии. «Эксперименты, – восклицал Крозье, – которые должны привести к успеху в долгосрочной перспективе, представляются слишком опасными в сегодняшней очень шаткой ситуации» [Ibid., р. 53–54].

Хантингтон, один из ведущих мировых политологов, попытался оспорить это экзистенциальное отчаяние. Игра еще не закончилась. Однако все преимущества демократии будут вот-вот утрачены. Хантингтон считал, что в 1960-х годах американская демократия экспериментировала более чем достаточно, и теперь пришла пора за это заплатить. Государственные расходы вышли из-под контроля в тот момент, когда из-за политического отчуждения восстановительные меры особенно осложнились. Избиратели хотели от правительства слишком многого и в то же время потеряли в него веру, а потому политики обнаруживали в избирателях странное сочетание неуверенности и цинизма. Самое большее, на что можно было надеяться, – так это на то, что презрение к политике превратится в пассивность и апатию. Хантингтон не особенно верил в то, что избиратели сами смогут решить, что делать. Но если бы они потеряли интерес, они по крайней мере перестали бы предъявлять невозможные требования, а потому оставили бы политикам некоторое пространство для действий. Демократиям требовалось больше отвлеченности, а не меньше, если они хотели выжить.

Ватануки был настроен несколько более оптимистично. Японии до состояния Америки было еще далеко. Несмотря на скандал Танаки, презрение общества к политикам еще не стало тотальным. Многие социальные и политические институты в Японии пережили бури 1960-х годов без особых потерь. Японская демократия выглядела определенно стабильнее других. Однако Япония была молодой демократией, которой предстояло многое наверстать. Бурные годы у нее еще впереди. И если кризис в Японии пока не был слишком острым, это могло стать просто вопросом времени. Ватануки сделал вывод, что для Японии «1970-е годы» могут начаться в 1980-е, которые и станут поворотным моментом.

Комиссия представила свой доклад на собрании в Киото в мае 1975 г. Одним из участников, выступивших с ответами на доклад, был англо-германский социолог Ральф Дарендорф, недавно назначенный главой Лондонской школы экономики. Дарендорф был центристом и прагматиком, который не доверял слишком общим и грандиозным идеям. Он заявил авторам «Кризиса демократии», что не согласен с тем, в чем они пытались его убедить. Они зашли слишком далеко и потеряли чувство перспективы. Они хотели, чтобы демократии восстановили контроль над событиями, но это означало, что они судят о демократии неверным мерилом, позаимствованным у соперников. «Разве нельзя сказать, – отметил Дарендорф, – что одна из традиционных характеристик демократий состоит в том, что мы не просим правительства давать указания экономикам, обществам и политическим группам, по крайней мере не в той степени, в какой этим заняты недемократические общества?» [Crozier, Huntington, Watanuki, 1975, р. 188]. Настоящие проблемы начались у тех государств, которые как раз не могли ослабить контроль. «Я, в противоположность многим другим, – продолжал Дарендорф, – не разделяю пессимизма относительно современной демократии. Мне кажется, что недавние социальные процессы, скорее всего, значительно осложнят жизнь не кому-нибудь, а именно диктатурам, сохранившимся еще в этом мире». Главное было воздержаться от избыточных реакций. Разговоры о кризисе побуждали к «целенаправленному укреплению» – восстановлению контроля и минимизации рисков. Но это была бы ошибка. «Самое главное, что нам надо сделать, – так это сохранить эту гибкость демократических институтов, которая в некоторых отношениях является их величайшим преимуществом» [Ibid., р. 193–194].

Дарендорф, считавший, что не нужно слишком уж реагировать на кризис демократии 1970-х годов, оказался среди публичных интеллектуалов в меньшинстве, но он был прав. Гибкость демократических институтов была их спасением. Однако потребовалось время, чтобы показать, что кризис демократии не был тем, чем казался. 1975 год выдался довольно мрачным. «Я должен сказать вам, что нашему Союзу не хорошо», – заявил в начале года президент Форд американскому народу [Ford, 1975, р. 27]. Рецессия все больше закреплялась, и во многих странах безработица и инфляция достигли пиковых значений. В Индии Индира Ганди в июне приостановила действие демократических институтов, что стало следствием скандала (ее обвинили в махинациях на выборах), а также общественных волнений. Объявленное ею «чрезвычайное положение» продлилось 21 месяц. В ноябре давно находившийся у власти испанский диктатор Франко наконец умер, и на смену ему пришел выбранный им преемник, молодой король Хуан Карлос. И только в следующем году Хуан Карлос инициировал переход к демократии. В начале было совершенно непонятно, какой путь выберет Испания. Во времена, когда во многих странах одни политики быстро сменяли других, никто не был уверен в том, что считать переходной фазой, а что – окончательным переходом. Индия отклонилась от демократии к полуавтократии. Испания сдвинулась от автократии к условной демократии. Кто мог сказать, какое состояние сохранится?

Только позже общая схема изменений, произошедших в эти годы, стала ясной.