Она еще никогда не видела, чтобы человеческое лицо становилось таким бесстрастным: он будто приложил усилие, чтобы скрыть от нее свои — все до единой — мысли. Его взгляд остановился на каком-то предмете у противоположной стены, словно для того, чтобы только не смотреть на нее.

— Я ухожу, Маршалл. Я думаю, что так будет лучше.

Он кивнул всего один раз, и этот простой жест болью отозвался у нее в сердце. Избегая смотреть на него, она направилась к двери. На пороге она оглянулась. Она не хотела, чтобы он увидел слезы в ее глазах, и потому смотрела в окно у него за спиной на слабую тень от Иглы Эйдана.

— Это деликатная тема, Маршалл, но о ней следовало сказать.

Он молчал. Она собралась с духом и проговорила:

— Я сообщу тебе, Маршалл, если окажусь беременна. Если это так, то рожать я, разумеется, приеду в Эмброуз. В противном случае остается нерешенной проблема наследника. Может быть, ты будешь навещать меня раз в месяц. Будем рассматривать твои визиты как случку жеребца и кобылы. Строго для того, чтобы произвести на свет жеребенка.

Он никак не отреагировал на ее вызов, и она помолчала, чувствуя, как ее начинает душить гнев.

— Неужели тебе нечего сказать? Твоя жена покидает тебя, а ты молчишь, будто так и надо. Вам нечего мне сказать, ваше сиятельство? У вас не находится ни одного слова, чтобы остановить меня? Вы не чувствуете себя ни оскорбленным, ни раздраженным, ни даже рассерженным? Вы не позволяете себе никаких чувств, ваше сиятельство?

— Ты не захочешь слышать, о чем я думаю, Давина. Так уж лучше я буду молчать.

— Ты сам себя запер в тюрьме, Маршалл. На сей раз это делают не китайцы.

Он посмотрел на нее в упор.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Давина? С воем носился по улицам Эдинбурга, чтобы все указывали на меня как на сумасшедшего?

— Я не знаю, что на это ответить. — Это была правда. — На самом деле, Маршалл, я не знаю ответов на большинство твоих вопросов. Все, что я знаю, — это…

Она вдруг запнулась. Он был не в том настроении, чтобы признаваться в своих чувствах.

— Ты вообще еще не уезжал из Китая. Тюрьма расположена в другом месте, но ты по-прежнему в ней.

Он смотрел на нее не моргая. «Он, наверное, ненавидит меня», — подумала она. Так гонцам, приносящим плохие вести, когда-то отрубали голову.

Она наконец отступила, понимая, что между ней и дверью ничего нет. Ничего между ней и Эдинбургом.

Она ушла, прежде чем он мог увидеть, что она плачет.

— Нора, тебе незачем смотреть на меня таким осуждающим взглядом. Я прекрасно понимаю, что ты обо всем этом думаешь.

— Хорошо, ваше сиятельство, — робко ответила Нора, но Давина видела, что ее горничная раздражена.

— Я была бы тебе благодарна, если бы ты никому не рассказывала в Эдинбурге о том, что происходило в Эмброузе.

— Хорошо, ваше сиятельство.

— В конце концов, кроме меня, это никого не касается.

— Да, ваше сиятельство.

Теперь Давина бросила недовольный взгляд на Нору, но та лишь улыбнулась, что еще больше рассердило Давину.

Давина подавила вздох и стала смотреть в окно кареты. Было бы хорошо, если бы поездка уже была позади. С другой стороны, она не слишком спешила в Эдинбург, где ей придется объяснять тете, почему она вернулась в город через месяц после свадьбы. Правда, с благословения мужа. Нет, не с благословения, а с молчаливого одобрения. Может, это слово не очень подходило к данной ситуации, но ведь Маршалл не препятствовал ее отъезду. Она все ждала, что он появится на пороге ее комнаты, но он так и не пришел.

Как странно, что колеса кареты стучали в унисон с этими словами: так и не пришел… так и не пришел… так и не пришел… словно напоминая ей о бесчувственности Маршалла.

Она закрыла глаза, чтобы не дать пролиться слезам.

«Пожалуйста…»

Она адресовала свою мольбу высшей силе с большей симпатией, чем Маршалл проявил к ней за последние несколько недель.

«Боже, пожалуйста, не позволяй Норе проболтаться!..»

Одно дело быть центром скандала из-за собственной глупости, и совсем другое — если в скандале будет замешан Маршалл. И уж конечно, ей не хотелось, чтобы ее считали нежеланной женой. Теперь рефрен колес стал другим: никто тебя не хочет… никто тебя не хочет… никто тебя не хочет.

Если она срочно что-нибудь не сделает, она определенно впадет в депрессию. Она начнет себя жалеть, а это еще никогда ни к чему хорошему не приводило. Она станет жалким существом, подобным Мэри Бет Кейхилл, пожилой женщине, о которой ей рассказывала тетя. Эта женщина останавливала любого человека на улице и рассказывала о своем когда-то красивом и внимательном поклоннике. Этот человек, однако, оказался обманщиком, о чем Мэри Бет сообщала тому, кто не успевал от нее увернуться. Эта женщина была жалким созданием — с растрепанными волосами, в неряшливой одежде, с длинным шарфом, который волочился по земле.

Мир Давины тоже рухнул, но ее муж все же не оказался обманщиком. Наоборот, Маршалл скорее всего был слишком благородным.

Ее хотелось, чтобы время повернулось вспять, и снова было так, как вчера. Это было ей нужно, потому что тогда она смогла бы быть немного более сдержанной, а не такой глупой и откровенной. Зачем она выложила все, что у нее было на сердце? Но больше всего ей хотелось вернуть то время, когда он держал ее в своих объятиях, а она думала о том, как сильно она будет его любить.

— Если кто-то будет спрашивать, Нора, — сказала она, не открывая глаз, — говори, что я приехала в Эдинбург за кое-какими покупками. Ничего более.

— Да, ваше сиятельство.

Давина бросила на Нору еще один раздраженный згляд, но, как и раньше, горничную, видимо, это нисколько не смутило. Казалось, Нора была даже довольна, что сумела вынудить хозяйку проявить хоть какую-то реакцию.

— Знаешь, Нора, агрессивные леди малопривлекательны. Время разлуки может оказаться полезным. Как знать, может быть, Майкл будет по тебе скучать.

— Майкл мне совершенно не интересен, ваше сиятельство. Но спасибо за совет. — Нора взглянула на Давину и улыбнулась. — Так, значит, вот в чем дело, ваше сиятельство: вы хотите, чтобы граф по вас соскучился?

— Не надо быть слишком фамильярной, Нора.

На сей раз Нора не сочла нужным ответить, но недовольно подняла бровь, будто она была не служанкой, а какой-нибудь королевской особой. Странно, но этот жест напомнил Давине ее тетю Терезу.

Давина закрыла глаза и притворилась спящей. Однако мысли о Маршалле не выходили у нее из головы.

Давина никогда раньше не предполагала, что любовь может сделать из нее такую идиотку. Куда подевались разум, логика и любознательность? Она превратилась просто в женщину, которая была подавлена и глубоко несчастна.