Лежа в темноте, я абсолютно точно знаю одно: я должна вернуться в Мальмезон. Сегодня же! Я могу быть уверена в том, что кровавый след на полу спальни оставлен моей собственной ногой двадцать три года назад, но пока это не доказано, такая информация ничего мне не дает. Я не могу двигаться дальше. Но у меня есть необходимые знания и инструменты, чтобы доказать это, и мне не будет покоя, пока я не сделаю этого. Я всегда держу чемоданчик судебно-медицинского эксперта наготове – в нем есть реактивы для тестов, которые выходят за пределы моей специальности, – так что уже через двадцать минут могу отправиться в путь. Я не намерена зря терять время, тем более что на сборы мне требуется совсем немного. Сегодня понедельник, и я не хочу торчать в пробке.

Я иду по коридору в кухню, чтобы приготовить кофе, и вдруг мой нос улавливает запах сигарет. Потом я слышу кашель из гостиной. Шон бросил курить год назад.

Я на цыпочках крадусь в конец коридора. Гостиная погружена в темноту. Когда глаза привыкают к темноте, я вижу силуэт мужчины, сидящего на диване.

Я протягиваю руку и включаю верхний свет.

Шон сидит в одних трусах и расстегнутой оксфордской рубашке из рогожки. Лицо у него изможденное и осунувшееся, таким я его никогда не видела. Он похож на человека, на глазах которого только что произошло страшное несчастье. Несчастье с его собственной семьей.

– Шон? Что ты тут делаешь?

Он не смотрит на меня.

– Думаю.

Я осторожно подхожу к дивану и гляжу на него сверху вниз. На кофейном столике стоит бутылка ирландского виски «Бушмилз», рядом блюдце, полное окурков. Бутылка совсем недавно была полной, но теперь она на две трети пуста. Здесь же валяется развернутая газета, и со страницы на меня смотрит Натан Малик. Рядом с его портретом напечатан и маленький снимок: Малик, заслоняясь рукой от репортера, идет в сопровождении полицейских по Гравье-стрит. Ее еще называют голливудским бульваром. Это короткий путь между Управлением полиции Нового Орлеана и центральными камерами предварительного заключения.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

– Нет.

– Ты был здесь всю ночь? В доме, я имею в виду.

– Нет.

Он по-прежнему избегает смотреть на меня.

– Ты пообещал разбудить меня, если тебе придется уйти.

– Я пробовал. Ты не просыпалась.

– Куда ты ходил?

Наконец он поднимает на меня глаза. Они ничего не выражают.

– Они знают, Кэт.

– Кто знает? И что?

– Все.

– Что случилось, Шон? О чем ты говоришь?

– О нас. Все знают о нас.

Я делаю шаг назад.

– Что ты имеешь в виду?

– Кто-то проболтался. – Он пожимает плечами с таким видом, как будто ему все равно. – Сомневаюсь, что это был Кайзер. Может быть, его водитель, не знаю. Но слушок дошел до оперативной группы. К вечеру об этом говорил весь департамент.

– Ты бы не вел себя так, если бы речь шла только о слухах, курсирующих по департаменту полиции.

Он качает головой.

– Кто-то позвонил Карен. Точнее, жена детектива, которого я выставил дураком около года назад. Она позвонила Карен и расписала все ей в самых мрачных красках.

Я уже несколько месяцев ожидала чего-нибудь в этом роде. Но теперь, когда это наконец произошло, я ощущаю лишь какую-то пустоту в груди.

– И?

– Карен позвонила мне по сотовому около восьми вчера вечером. Она сказала, чтобы я не приходил домой.

– Как ты поступил?

– Я попытался поговорить с нею.

– Не по телефону? Ты поехал домой?

Он кивает.

– Она меня не впустила.

– У тебя есть ключ.

Шон негромко смеется, но в смехе нет веселья, он звучит жутковато.

– Она поменяла замки.

«Молодец, Карен!» – думаю я про себя.

– Она пригласила слесаря, и тот поменял эти проклятые замки во всем доме, все до единого.

Я бросаю взгляд на венецианское окно. Слабое голубоватое свечение проглядывает сквозь темноту в левой части озера. Это восходит солнце. Мне надо поторапливаться.

– Послушай, я знаю, что момент неподходящий… но мне пора уезжать.

Он непонимающе смотрит на меня.

– Уезжать?

– Да.

– Ты готова к разговору с ФБР?

– Нет. Я возвращаюсь в Натчес.

Он трет глаза, как человек, приходящий в себя после долгого сна.

– О чем ты говоришь? Ты только что приехала оттуда. Для чего ты хочешь туда вернуться?

Шон пьян, поэтому бессмысленно пытаться объяснять ему причины моего поведения. Да и времени у меня на это нет.

– Послушай, я здесь пока что не нужна. А мне надо вернуться домой.

Он делает широкий жест рукой.

– Я думал, это и есть твой дом.

– Я должна узнать, что произошло в той комнате, моей старой спальне. Что случилось в ночь, когда умер отец.

– Но ты же не можешь просто взять и уехать. Малик полагает, что у него есть какая-то приманка для тебя. Без тебя мы не раскроем это дело.

Перед глазами у меня встает образ психиатра: одетая в черное фигура, глядящая в коридор подобно обеспокоенному папаше.

– Где сейчас Малик? О чем эта статья в газете?

– Малик сидит в окружной тюрьме Нового Орлеана. Он отказался выполнить постановление суда. В газете «Пикаюн» накатали большую статью о его высоких моральных принципах, которыми он якобы руководствуется в своем противостоянии федералам. Кое-кто считает Малика героем: мол, он защищает право на неприкосновенность частной жизни своих пациентов. Другие уверены, что он убийца или покрывает убийцу. Но все согласны с тем, что он остается единственным ключиком к раскрытию этого проклятого дела.

Новости меня не удивляют.

– Послушай, я сделала то, чего хотел от меня Кайзер. Прямо сейчас я ничего не могу больше сделать. Я эксперт по укусам, но они взяли другого специалиста, который выполняет эту работу. Изменить ход событий я не в силах. От меня больше ничего не зависит. Я еду домой.

Шон трясет головой, словно старается протрезветь.

– Вчера вечером ты спросила, могу ли я отказаться от всего ради тебя. Я сказал, что могу.

Я киваю, но не говорю ни слова.

– В общем… теперь мы можем быть вместе. Прямо сейчас. И ничего ждать не надо.

Больше года я мечтала о том, чтобы услышать эти слова, но теперь, когда он произнес их, я чувствую лишь печаль и тоску.

– Ты не сам сделал выбор, Шон. Ты попался, и у тебя нет другого выхода. А это разные вещи.