В этот момент произошло то, что, в общем, предполагала и на что, собственно, рассчитывала во время своего героического марш-броска новоявленная миру женщина, но сейчас к подобному она была готова менее всего. Чья-то ласковая рука, словно выпроставшись откуда-то из густой заросли заснеженных веток, легко коснулась ее головы, трепетно провела по волосам, и мужской голос, исполненный тихой нежности, произнес, обращаясь именно к ней:

— Какая же ты прелесть, красная, то есть малиновая шапочка…

Застигнутая врасплох, Лера испугалась так, как не пугалась никогда в жизни, что было вполне объяснимо, ибо в таком положении ее никогда еще никто врасплох не заставал. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: загнанные глубоко внутрь, искромсанные и практически уничтоженные останки Валерия Кузнецова ринулись на защиту собственной новой ипостаси. Голос все-таки подвел Леру, и неожиданный поклонник малинового берета услышал грубый мужской рык:

— А ну пошел отсюда, дядя!

В первые секунды невидимый преследователь, казалось, лишился дара речи, но когда он наконец разомкнул уста, выяснилось, что голос изменил и ему тоже, ибо вкрадчивую ласку сменил возмущенный злобный визг.

— Ах ты дрянь, мерзкий ублюдок! — завизжал нападавший.

«Я — женщина!» — хотела закричать ему в ответ Лера. Потому что ничего более обидного и несправедливого, и именно сегодня, услышать она не могла.

Но судьбе угодно было в тот момент шутить именно так, зло и крайне жестоко.

И самые обидные слова из всех, какие только могло бросить ей в лицо человечество, оказались для Леры Кузнецовой последними словами, которые она услышат в своей такой короткой и так тяжело обретенной новой жизни.

Безответственному повесе, который однажды обронил летучую фразу о том, что самыми изнурительными человеческими занятиями являются ожидание и погоня, очевидно, чаще приходилось догонять, нежели ждать, иначе он никогда не сделал бы такого легкомысленного заявления, возведенного расхожей молвой в ранг едва ли не афоризма или перла народной мудрости.

Те, кому доводилось часами и сутками, неделями, годами и десятилетиями напролет терпеливо ждать, отдавая себе отчет в том, что ничего более, кроме ожидания, им не дано и никакие самые отчаянные усилия и самые жестокие жертвы с их стороны не способны что-либо изменить в медленном, бесконечном течении времени, никогда не согласятся с этим легковесным утверждением.

Упоительно чувство погони, какой бы трудной и безнадежной ни казалась она порой, уже в силу одного того обстоятельства, что погоня — всегда движение, полет душевный или телесный, стремительное преследование ускользающей жертвы. Погоня — это всегда пульсирующая жизнь, нервный ток крови по артериям, бешеное напряжение всех мышц, их нервный перезвон, подобный звучанию натянутых до предела струн. Упоительно захватывающее чувство погони, пусть даже в конце ее ждет жестокое разочарование, кровавая схватка и гибель. Все равно погоня — это жизнь или последний всплеск ее, бешеный и кипучий.

Тот, кто сравнил погоню с ожиданием, не смог понять главной разницы двух этих человеческих состояний. Потому что в противовес погоне ожидание, даже самое счастливое и увенчавшееся в итоге своем некой великой радостью, это всегда медленное умирание, ибо в момент ожидания человеческое существо не подчинено обычному размеренному ходу времени. Напряженное сверх всякой меры, оно способно в эти тягостные минуты (а минуты ожидания всегда тягостны) переступить невидимый и обычно недоступный смертным барьер и вторгнуться в иное измерение. Там же своим постоянным завороженным, прикованным к ровному течению вечного потока вниманием, беспрестанным, доводящим до безумия счетом секунд и малых долей их простой человек способен нарушить собственное временное пространство. Тем самым он может либо сократить отмеренный ему Всевышним срок на этой земле, либо, напротив, непозволительно растянуть его, превратив свою жизнь в обременительное, тяжкое занятие. Разве не замечали вы, как стремительно старятся застывшие в ожидании женщины?

А как изломаны души людей, посвятивших долгие годы ожиданию чего-либо? Нет и еще раз — нет! Ожидание не только тягостное, но и смертельно опасное для простого смертного занятие, ибо, как правило, оно подводит его очень близко к той грани, где граница двух миров становится особенно зыбкой и легко преодолимой, а это испытание уже из категории тех, что по плечу далеко не каждому живущему на земле.

Но как бы там ни было на самом деле, поздним зимним вечером, почти ночью, Татьяна Фролова оказалась на опасном краю страшной бездны предстоящего ей ожидания. Оно отделяло ее от встречи, которая, в том Татьяна была уверена абсолютно, все решит в ее жизни окончательно и бесповоротно.

Ночь могла погасить изрядную долю неизбежного мытарства, и Татьяна не преминула воспользоваться этим спасительным обстоятельством, проглотив сразу несколько таблеток сильнодействующего снотворного, перед тем как улечься в постель. В сон, глубокий и беспросветный, как самый бездонный, похожий на саму смерть омут, она провалилась мгновенно и проспала долго, почти до обеда, не просыпаясь и не видя снов. За то была наказана она болезненным пробуждением, тяжелой, словно налитой свинцом годовой, странным ощущением пребывания одновременно в двух измерениях (все еще во сне и уже вроде бы наяву), болезненной неподвижностью мышц и суставов — еловом, всеми «прелестями», которые ожидают поутру человека, накануне прибегнувшего к сильным алкогольным или психотропным средствам. Омут словно пытался для начала просто удержать ее в своих холодных объятиях, позволяя некоторое время оставаться на плаву, ощущая себя живой и способной действовать, а уж потом, не спеша и не привлекая ее вялого, все еще спутанного дремой внимания, медленно парализовать волю и затянуть обратно, в темные свои глубины, чтобы уже навсегда, навечно сомкнуть их свинцовую толщу над ее несчастной головой. Такое было у Таньки ощущение, и только обжигающий контрастный душ и две чашки крепчайшего черного кофе более или менее вернули ее в реальный мир.

Убито было тем не менее изрядное количество времени, давно перевалившего за полдень, и, стало быть, ждать осталось чуть более семи часов: ее первая консультация была назначена на восемь вечера.

Семь часов — это тоже целая бездна, и нет никакого облегчения оттого, что она значительно уже, чем была накануне, ибо ожидание на протяжении семи часов также могло коварно затянуть ее в приграничную полосу двух миров, а там… Кто же ведает, какие дела вершатся в той туманной, почти всегда сокрытой от человеческого восприятия приграничной полосе, но извечный страх перед ней упорно наводит на мысль, что не слишком приятные и полезные для простого смертного.

Впрочем, днем ожидание, если оно, разумеется, не приковывает свою жертву к одному месту, скажем, к телефону, что в современной модификации пытки ожиданием используется очень часто, можно разнообразить множеством действий. Танька, к примеру, решила отправиться в косметический салон и парикмахерскую, чтобы встретить первого своего, и очевидно, что судьбоносного, клиента во всей блистательной красе. Это было не такой уж плохой идеей, по крайней мере ей удалось отщипнуть от бездны целых четыре с половиной часа: салон она покидала в половине шестого вечера, когда на улице стало уже совсем темно, отчего вечер казался поздним, и был момент, когда Таньке пригрезилось, что она едва ли не опаздывает на встречу. Ей стоило определенного труда погасить внезапный внутренний порыв: немедленно вскочить в машину и стремглав мчаться на Бульварное кольцо, отчаянно преодолевая все дорожные проблемы, обычные для Москвы в это время суток.