Однако каждый новый тур вальса и каждый новый бокал шампанского, который ей, разгоряченной, непременно подносил кто-нибудь из вмиг обретенной свиты обожателей или сам барон, постепенно начинали пьянить голову. Но более всего действовала на нее сама атмосфера, мерцающая блеском бесценных каменьев, украшавших дам и кавалеров; пропитанная запахом дорогих духов, шампанского и разгоряченных человеческих тел; пронизанная звуками чарующей музыки и шелестом тончайших шелков, — в ней витал, казалось, воспарив над летящими в стремительном вальсе парами, сам дух бездумного, бесшабашного и бесстыдного веселья и разгула, вдохнув который однажды, уж навеки остаешься рабом этих блистательных праздных развлечений.

Вдруг показалось Ванде, что в сияющей суете ее душу тихо и незаметно покинул светлый покой, словно испугавшись шума толпы и грома медных груб, и вновь заполняет ее тревожное нервное смятение. Поначалу она страшно испугалась этой метаморфозы и едва не лишилась чувств, ощутив вновь, как неровно и беспокойно бьется доселе спокойное сердце, но, прислушавшись к себе, поняла с удивлением, что это волнение отнюдь не страшит и не угнетает ее. Это было смятение совершенно иного толка, чем-то, в котором прожила она долгие годы своей несчастной молодости. Напротив, это смятение было радостным, оно будоражило ее, наполняло душу смутными, приятно волнующими предчувствиями, и состояние это вдруг оказалось Ванде по вкусу. Подсознательно она желала, чтобы это сладкое душевное волнение будоражило ее дремавшие ранее чувства вечно.

Но все в подлунном мире рано или поздно приходит к своему завершению: сезон балов был закрыт знаменитым на весь мир балом в Венской опере, на котором Ванда блистала как никогда, затмевая царственной красотой всех прочих фавориток.

Музыканты множества оркестров убрали свои инструменты в элегантные черные футляры — и сразу же на Вену опустилась тишина.

Холодные зимние рассветы тускло отражались в восковом блеске бесценного паркета и холодном мерцании зеркал опустевшего бального зала. И никто в величественном старинном замке не замечал, на беду, что молодая баронесса каждое утро бесшумно проскальзывает за его тяжелые золоченые двери и подолгу стоит посреди огромного зала одна, напряженная, как натянутая скрипичная струна, вслушиваясь в абсолютную тишину, словно воспринимая что-то неведомое, доступное лишь ее слуху. И это что-то чрезвычайно волнует и занимает ее, ибо проводит она в пустом зале, замерев в странной напряженной позе, довольно долгое время: иногда полчаса, а иногда и больше.

Обрати кто внимание на столь загадочное поведение молодой хозяйки замка, возможно, трагедия, которая уже караулила ее, притаясь за торжественными дверями или в глубоких складках тяжелых бархатных гардин, и не смогла бы развернуться во всей своей полноте. Но судьбе угодно было распорядиться иначе: никто среди множества наполнявших замок людей этой странности в поведении Ванды не заметил.

Со дня закрытия сезона минуло уже несколько дней, и жизнь в старинном замке барона вернулась в обычное русло. Ванда по-прежнему почти все время проводила в обществе своих малюток, одному из которых уже исполнилось два года, а другому оставалось всего несколько дней до празднования первого в жизни дня рождения.

Полностью подчинив свою жизнь единственной, как ей казалось, счастливой цели и обязанности — воспитанию детей, Ванда и режим своего дня подчинила им, а потому просыпалась очень рано и так же непривычно рано для блестящей светской дамы отправлялась в постель. Так было. Но никто не ведал, что, прожив несколько недель в праздничной лихорадке сезона, кружась ночи напролет в пьянящем вихре вальсов, она так и не смогла вернуться к обыденному, ставшему привычным за минувшие два года жизненному порядку, ею же самой и заведенному. Ночи проводила она теперь без сна, в напрасных метаниях на огромном ложе и попытках найти забвение хоть на несколько часов, а ранним утром, едва только занимался поздний зимний рассвет, героическим усилием воли заставляла себя подняться с постели и отправиться к детям, с тем чтобы провести с ними весь день. Ранее каждый такой день был исполнен для нее тихого счастья и светлой, спокойной радости. Теперь ей приходилось с огромным трудом сдерживать неведомо откуда берущееся раздражение и не позволять себе ни малейших изменений в поведении с детьми: из последних сил внимала она их смешному невнятному лопотанию, подолгу, как прежде, носила их по очереди на руках и разговаривала с ними так, как если бы они вполне ее понимали.

Этим вечером, уложив детей спать, она направилась к себе, готовая вновь обреченно терзаться до рассвета муками бессонницы, однако на сей раз все сложилось иначе. Пролежав некоторое время без сна и даже не пытаясь уже сомкнуть воспаленные и страшно уставшие глаза, Ванда вдруг почувствовала, что окружающий мир начинает туманиться вокруг нее, словно покрываясь зыбкой, неясной дымкой. Очертания предметов расплывались в слабом свете ночника, и Ванде начало казаться, что они вдруг странным образом меняют свою форму и неестественно извиваются, словно обретя гибкость и подвижность. Тем временем туман, окружавший ее, все сгущался, и измученная Ванда решила было, что Господь сжалился над ней и посылает наконец долгожданное отдохновение, но в этот момент она почувствовала в густой уже пелене зыбкого тумана какое-то движение. Ванда повернула голову в ту сторону, откуда доносились едва различимые звуки, и стала напряженно вглядываться в расплывчатый полумрак спальни, пытаясь разглядеть, кто явился разделить с ней тягостное испытание бессонницей. В том, что в туманной дымке явился к ней кто-то или что-то, Ванда не сомневалась нисколько. Туман слегка рассеялся именно в том месте, откуда доносились звуки и куда устремлен был взор воспаленных глаз Ванды, но тут же снова, словно издеваясь и дразня ее, сгустился более, чем на остальном пространстве. Однако постепенно его густая клубящаяся масса начала принимать весьма определенные очертания и в них — сгущаться еще сильнее. Очень скоро во мраке стал заметно угадываться человеческий силуэт, а еще через несколько мгновений контуры его стали и вовсе определенными. Сердце затрепетало в груди Ванды, ибо в эти короткие мгновенья она внезапно и с удивительной ясностью вспомнила все, что было забыто благодаря чудесной методике знаменитого венского доктора: свои бессонные, опаленные жаждой ночи, беспощадное дьявольское пламя, испепелявшее ее изнутри, и странные видения — людей с древних фамильных портретов, которые являлись ей в бреду. Вмиг все вернулось к ней снова, и Ванда сразу узнала в туманном еще, но все более отчетливом образе, проступавшем из струящейся пелены, прекрасную даму в тяжелом атласном платье с собольей накидкой на обнаженных плечах.

«Боже, почему ты отнял у меня память? — тоскливо подумала она, вспоминая о том, что после странных своих видений намеревалась просить мужа рассказать ей о каждом, кто изображен на множестве фамильных портретов, развешенных на стенах замка. И прежде всего именно о ней — прекрасной даме в соболях, с драгоценным колье из розового жемчуга. — Она ведь о чем-то предупреждала меня тогда. Но о чем? Нет, этого я совсем не помню».

Незнакомка с портрета между тем была уже совсем рядом: тяжелый шелк ее платья касался края постели, и Ванде даже почудилось, что она различает запах духов прекрасной дамы — странный, слегка пряный запах опавших листьев в осеннем саду.