— Случилось! — вдруг откровенно, без обиняков призналась Ванда и совсем уж неожиданно для себя горько, навзрыд расплакалась.

* * *

Знаменитые венские балы в этом сезоне удались на славу. Об этом говорили все: избалованные представители венского высшего общества, которые, собственно, поочередно и давали эти блестящие балы, себе на радость и на зависть черни; иностранные аристократы, коим повезло оказаться в Вене как раз в разгар знаменитого сезона и быть зваными в тот или иной знаменитый дом; досужие журналисты, часами караулившие вместе с толпой зевак сиятельную вереницу экипажей, торжественно выплывающих из вечернего сумрака, подвозя к освещенным подъездам пассажиров, которые затем гордо шествовали в дом, ослепляя окружающих сиянием драгоценных убранств и оглушая громом прославленных фамилий. Потом, изрядно продрогшая, но довольная своей наблюдательностью газетная братия с восторгом живописала подробности роскошных экипажей и туалетов, подмечая при этом мельчайшие детали поведения венской аристократии: чью-то нескрываемую досаду, чей-то кокетливый взгляд, резкое движение или, напротив, слишком нежное пожатие тонкой руки в высокой перчатке. Они, эти ушлые газетчики, одним им известными способами разживались информацией и о том, что происходило в сверкающих тысячами огней залах, на узорном их паркете, в буфетных и кулуарах, — и наутро вся Вена с жадностью читала самые пикантные подробности отшумевшего бала, с тем чтобы немедленно забыть о них, дожидаясь следующего.

Однако теперь все, даже самые завзятые критики и хулители праздных развлечений, словно сговорившись, в один голос твердили о блестящем, самом блестящем за последние годы сезоне.

Но ведь хорошо известно всем, а особенно тем красавицам, чье именно божественное присутствие придает блеск и изысканность знаменитым балам, что в самом совершенном жемчужном ожерелье не отыщется и двух абсолютно одинаковых жемчужин, и какая-нибудь из них непременно будет особенно превосходить прочие. Точно так же в сияющем великолепии прославленного ожерелья венских балов не было похожих, совершенно равных друг другу, и, как всегда, негласно один признан был самым ярким и блистательным.

В этом сезоне все говорили о том, что бал, данный в своем старинном родовом замке бароном фон Рудлоффом, затмил немалые усилия всех прочих вельмож и буквально потряс тех счастливчиков, что были в числе приглашенных, ослепив роскошью и размахом пресыщенную Вену, не изменив при этом утонченности, присущей потомкам только очень старинных и знатных фамилий.

Разъезжаясь под утро, в сладкой неге упоительного изнеможения, гости говорили друг другу, что последнее, бесспорно, заслуга блистательной баронессы фон Рудлофф, которая, как знали все, была полькой, причем королевских кровей, происходя из династии Радзивиллов.

Ее же взыскательные критики назвали самой очаровательной из всех венских красавиц, признав без колебаний, что баронесса Ванда фон Рудлофф затмила в этом сезоне всех, кто блистал до нее на протяжении не одного сезона, и по праву пожинала славу первых европейских красавиц. Ныне сияние их словно померкло слегка, оказавшись в тени ее неземной красоты и спокойного царственного величия.

И лишь немногие, чьи души в самой их потаенной глубине царапала острой куриной лапкой зависть, говорили, что успех семейства фон Рудлофф во многом определен тем, что несколько лет кряду они отдыхали or светской обязанности давать ежегодные балы, ибо за эти годы баронесса фон Рудлофф произвела на свет двоих детей и с головой ушла в материнство.

Таких было немного, но и они скоро были лишены удовольствия злословить по поводу чужого успеха, потому что события ближайших после бала дней надолго заняли внимание венской публики, повергнув ее в ужас и смятение и поразив общественное сознание до самых его глубин.

Этот сезон стал для Ванды действительно первым светским сезоном после нескольких лет добровольного и счастливого заточения в родовом поместье фон Рудлоффов, полностью посвященных двоим сыновьям-погодкам, старший из которых был произведен на свет спустя одиннадцать месяцев после чудесного излечения Ванды, к великой радости ее вельможного супруга.

С рождением второго ребенка последние сомнения и страхи, все еще таившиеся в самых потаенных уголках души молодой баронессы, окончательно покинули ее. Теперь она была абсолютно счастлива и спокойна. Иногда Ванде казалось, что вместе с двумя обожаемыми ее малютками, их чистыми, непорочными душами на свет появилась не замеченная никем еще одна счастливая и свободная от всяческих тягот душа. Это была ее собственная душа, обновленная, словно омытая святой водой, отринувшая смятения и страхи прежних лет, светлая и чистая. Но если обретение Вандой новой души осталось незамеченным для всех окружающих ее, даже самых близких людей, в числе которых первейшим был, разумеется, ее муж Фридрих, то изменения ее внешнего облика, которые исподволь, постепенно, но неустанно творила с ней ее новая, ничем не затуманенная душа, не могли остаться незамеченными. Настали времена, когда каждый новый день дарил окружающим счастье восторженно созерцать все новые и новые едва уловимые изменения в облике Ванды, творящие разительное в целом ее преображение. Исчезли угловатость и некоторая странность движений, временами порывистых, временами, напротив, пугливо-скованных; исчезли если не раздражающие, то уж по меньшей мере настораживающие близких быстрые короткие взгляды исподлобья, которые раньше затравленно, как раненый или смертельно напуганный зверек, бросала на мир молодая баронесса; стройная лебединая шея вдруг плавно подняла вверх маленькую изящную головку в обрамлении роскошных золотистых волос, а вместе с ней гордо вскинулся точеный подбородок; и, довершая картину, на мир прямо и с удивительным спокойным достоинством взглянули прекрасные, редкой миндалевидной формы серые лучистые глаза.

Все вокруг изумлялись: вроде бы ничего не изменилось в облике Ванды, те же черты лица, те же волосы и глаза, та же высокая стройная фигура, тонкие лебединые руки и изящная поступь, но это была совершенно иная женщина. И что-то в глубине сознания подсказывало людям: перед ними предстала древняя богиня, сошедшая с античных подиумов, или уж по меньшей мере — королева. Все удивлялись, относя произошедшие с баронессой перемены на счет благотворного воздействия беременностей и родов.

И только сама Ванда знала истинную причину своего чудного преображения. И от этого знания взгляд ее становился еще более лучистым, а поступь — царственной. Ибо теперь уверена была она, что все принадлежит ей по праву: и неземная красота, и любимые малютки, и дорогой супруг, и гордое древнее его имя, и несметные богатства семьи, и почет, уважение и восторг окружающих. В состоянии этой ясной уверенности и светлого счастливого покоя и прибыла она в Вену, чтобы исполнить неизбежные для носительницы столь громкой фамилии светские обязанности и… покорить чопорную столицу.

Стремительный вихрь балов, закрученный в темпе знаменитых венских вальсов, подвластных грациозному полету дирижерской палочки, пронизанный сиянием огромных хрустальных люстр, умноженным многократно сотнями огромных зеркал, подхватил ее как былинку и закружил в своих исполненных соблазна объятиях. Поначалу это великолепие не вскружило ей голову и не нарушило светлого душевного покоя, в котором счастливо пребывает она все последнее время.