Ответом ей была мертвая тишина. Казалось, можно было услышать, как упала булавка. Лицо Луизы стало белым как полотно; вытаращив глаза, она с изумлением смотрела на мать.

— Разве сегодня — первое апреля? — выдавила она наконец. — Или я забыла посмотреть в календарь? Или, может быть, я сплю? Тогда ущипните меня, чтобы я поскорее проснулась!

— Нет, ты не спишь, — покачала головой Аманда. — Ты просто не можешь поверить собственным ушам, и я понимаю тебя. Для нас с Джеком это тоже было настоящим потрясением, но от фактов никуда не денешься. Если все пойдет благополучно, то, как нам сказали, роды должны состояться в начале октября.

Аманда перевела дух и бросила быстрый взгляд на Джека, и он показал ей поднятый кверху большой палец. Она отлично справилась.

Что касалось детей, то им потребовалось чуть ли не пять минут, чтобы хотя бы отчасти прийти в себя.

— Как я поняла, аборт ты делать не собираешься? — уточнила Луиза. Как обычно, она говорила за двоих: Джен так растерялась, что не могла вымолвить ни слова. Даже Джулия на этот раз молчала — такое никому не могло прийти в голову.

— Ты правильно поняла, я не буду делать аборт. Мы с Джеком это уже обсудили, — ответила Аманда. В подробности она решила не вдаваться — для детей это все равно не имело значения. — Вы спросите почему? — продолжила она. — Просто потому, что я не хочу. В моем возрасте ребенок — это чудесный дар, и я намерена сделать все, чтобы сохранить его. Я знаю, вам трудно это понять, но… Как говорится, решение принято и обжалованию не подлежит. В конце концов, я тоже человек и имею право на собственное счастье.

В ее глазах блеснули слезы, и Джек, поспешно вскочив с дивана, подошел к ней и, сев рядом, обнял ее за плечи.

— Ваша мама, — сказал он негромко, — очень мужественная и храбрая женщина. Немногие на ее месте поступили бы подобным образом.

— Я думаю, что у нашей матери просто винтиков в голове не хватает, — резко проговорила Луиза и, встав из‑за стола, сделала знак мужу, чтобы он тоже поднимался. Джерри безмолвно подчинился. Если у него и было свое мнение о происходящем, узнать его им так и не довелось. — Ты спятила, мама, — продолжала Луиза. — И ты, и мистер Уотсон тоже. Вы оба на старости лет просто выжили из ума. Похоже, вы твердо решили выставить себя и нас на посмешище и не остановитесь ни перед чем. О папе я уже не говорю — он, наверное, перевернулся в могиле! Подумать только, что бы он сказал, если бы слышал все это!

— Это моя жизнь, — твердо возразила дочери Аманда, — и я имею право поступать по своему усмотрению и принимать те решения, которые кажутся мне правильными.

— Но нас это тоже касается! — вспыхнула Луиза. — Ты должна думать и о нас, когда принимаешь эти свои решения. Впрочем, судя по тому, что мы слышали, на нас тебе наплевать. Ты…

Она хотела сказать что‑то еще, но ее неожиданно прервали громкие рыдания Джен. Она тоже вскочила и смотрела на Аманду с неприкрытой ненавистью.

— Как… — всхлипывала она. — Как ты могла так поступить со мной, как ты могла?! Ты отлично знаешь, что я не могу иметь детей. А ты… в твоем возрасте… Раз — и пожалуйста… Это жестоко, мама! И подло.

Тут она покачнулась, и Пол поспешил поддержать ее. Судя по выражению его лица, он вполне разделял мнение Джен.

Через минуту обе дочери Аманды покинули особняк вместе с супругами. Джен продолжала рыдать, и Пол бережно поддерживал ее под руку. Когда же Аманда попыталась успокоить ее, Пол довольно резко повернулся:

— Оставьте нас в покое, миссис Кингстон, — заявил он. — А на будущее, я был бы вам очень признателен, если бы вы впредь держали подобные новости при себе. Что вам, черт возьми, от нас нужно? Чтобы мы вас поздравляли, чтобы прыгали от радости до потолка? Так вот, вы этого не дождетесь! Что, по‑вашему, должна сейчас чувствовать Джен? Да вы оба самовлюбленные, самодовольные эгоисты!

— Я прекрасно понимаю, что чувствует Джен, — ответила Аманда, не замечая слез, которые катились и по ее лицу. — Поверь мне: меньше всего мне хотелось причинить ей боль, но что же делать?! Но ведь, в конце концов, это наша с Джеком жизнь, наши проблемы и наш ребенок, и я не понимаю…

— В таком случае желаю всего наилучшего! — ответил Пол самым саркастическим тоном. — Только не приглашай нас на крестины, папа, — добавил он, с ненавистью глядя на Джека. — Мы не придем!

Когда Пол вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь, Аманда повернулась к Джеку и… разрыдалась.

— Что же это такое? Почему? Что я им такого сделала? — всхлипывала она, и Джек прижал ее к груди.

Когда они вернулись в гостиную, там оставалась одна Джулия. За все время она не проронила ни слова и заговорила только тогда, когда Аманда немного успокоилась.

— Мне очень жаль, папа, — сказала она. — Вам, конечно, очень нелегко, и я вам искренне сочувствую, но вы должны понять и нас. Поверьте, в некотором отношении нам гораздо труднее свыкнуться с происшедшим, чем вам. Нам это кажется противоестественным, диким, безумным… во всяком случае, пока. Но, кто знает, в конечном итоге этот ребенок может оказаться настоящим благословением небес для всех — и для нас тоже. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— И я надеюсь, — негромко ответил Джек и, кивнув дочери, перевел взгляд на Аманду. Она с честью выдержала сегодняшнее испытание, хотя это далось ей очень нелегко. Впрочем, она с самого начала знала, что встреча с детьми будет очень тяжелой, и все‑таки пошла на это. И Джек неожиданно понял, что все еще плохо знает Аманду.

Примерно через полчаса Джулия тоже уехала, и Джек с Амандой остались вдвоем. Некоторое время они просто сидели и молча смотрели друг на друга, потом Джек взял ее за руку.

— Я не знал, что это будет так тягостно, — сказал он тихо.

— А вот я знала! — Аманда горестно вздохнула. — Знала и все равно надеялась, что все как‑нибудь обойдется. Знаешь, когда у тебя самого радостно на душе, подсознательно ждешь, что, стоит поделиться этой радостью со своими самыми близкими людьми, и они тут же заключат тебя в свои любящие объятия и расцелуют в обе щеки. Во всяком случае, пока твои дети не вырастают, все так и происходит. Но стоит им только достичь определенного возраста, и они начинают судить тебя очень жестко и пристрастно. Что бы ты ни делала, им кажется, будто ты делаешь это специально для того, чтобы уколоть и унизить их, и тогда они начинают злиться, обижаться и ненавидеть тебя. Лет с двенадцати‑пятнадцати дети начинают думать, что твое единственное предназначение в жизни — быть им любящей матерью или заботливым отцом, и они так привыкают к этой мысли, что отказываются видеть тебя в какой‑либо иной ипостаси. И когда ты пытаешься сделать что‑то такое, что не укладывается в сложившийся образ, они начинают раздражаться, осуждают тебя… Они как будто забывают, что ты — живой человек. Ну почему, почему у детей, сколько бы лет им ни было, никогда не находится для родителей ни сострадания, ни хотя бы понимания?