В глазах у нее блеснула влага. Прежде я уже слышала подобное от миссис Милн, но так прочувствованно она говорила впервые. Я понимала, о чем она думает. Она начала видеть во мне дочь — во всяком случае, сестру ее настоящей дочери, добрую старшую сестру, на которую можно положиться, на которую можно оставить Грейси, когда самой миссис Милн не станет…

От этой мысли я вздрогнула, однако других жизненных планов у меня не было, как и другой семьи, собственной сестры и, уж точно, сердечной привязанности. И я отозвалась:

— А мне-то до чего повезло! Пусть бы все так оставалось вечно!

Миссис Милн сморгнула слезу и взяла мою неясную белую ладонь в свою — старую и загрубелую. Грейси смотрела на нас радостно, однако рассеянно, поглощенная атмосферой праздника. Волосы ее при свете свечей отливали золотом.

В тот вечер я, как обычно, отправилась на Лестер-сквер. Даже в Рождество там хватало мужчин, искавших продажной любви.

* * *

При всем том дела шли в зимние месяцы вяло. Туманы и ранние сумерки благоприятствуют тем, кто таится, однако никому не хочется расстегивать брюки, когда на соседней стенке наросли сосульки, и мне тоже не хотелось опускаться коленями на скользкие булыжники или слоняться по Уэст-Энду в короткой курточке, демонстрируя свой завлекательный зад и свернутый платок внизу живота. Я радовалась тому, что имею уютное жилье; в январе всех подряд моих сотоварищей косили болезни: лихорадка, грипп или того хуже; Милашка Элис всю зиму кашлял и беспокоился, как бы невзначай не откусить клиенту орган, стоя перед ним на коленях.

С приходом весны, однако, вечера стали теплее, что благоприятным образом сказалось на моем необычном ремесле, однако меня одолевала лень. Большую часть вечеров я проводила дома, у себя в комнате; не спала, а только лежала полуодетая, с открытыми глазами, или же курила, наблюдая, как дрожит погасающее пламя свечи. Мне нравилось распахивать окно, впуская внутрь голоса города: грохот кебов и фургонов с Грейз-Инн-роуд, выкрики, стук, шипенье пара с Кингз-Кросс, голоса под окнами — обрывки споров, доверительных бесед, приветствий. «Ну ладно, Дженни!», «До вторника, до вторника…». Знойным душным июнем я завела себе привычку усаживаться на балкончике высоко над Грин-стрит и услаждать себя ночной прохладой.

Я провела так пять десятков летних вечеров и, надо сказать, за редким исключением все они были похожи, как близнецы. И все же был среди них один, который хорошо мне запомнился.

Как обычно, я вынесла свой стул на балкон, но повернула его спинкой к улице и уселась, как в седло. Руки я скрестила и оперлась на них подбородком. Помнится, на мне были простые полотняные брюки, рубашка, распахнутая на шее, и дамская соломенная шляпка, которую я надела, спасаясь от жгучего предвечернего солнца, и забыла снять. В комнате, у меня за спиной, света не было, и я рассчитывала, что на темном фоне меня не видно, за исключением разве что неверного огонька сигареты. Я закрыла глаза и ни о чем не думала, но вдруг снизу послышалась музыка. Неизвестный музыкант тронул струны какого-то сладкозвучного щипкового инструмента — не банджо и не гитары, и на улице, разносимая вечерними ветерками, зазвучала певучая цыганская мелодия. Вскоре к ней присоединился высокий, чуть вибрирующий женский голос.

Я открыла глаза, чтобы посмотреть, откуда доносится пение: источник обнаружился не на улице, где я ожидала, а в здании напротив — старом многоквартирном доме, обыкновенно пустом и мрачном, который резко контрастировал с уютным рядом домиков, соседствовавших с жилищем моей хозяйки. Уже больше месяца в доме трудились рабочие, я замечала иногда стук молотков, свист, людей на приставных лестницах, а теперь здание уже привели в порядок. Ни разу, пока я жила на Грин-стрит, в окнах напротив не зажигались огни. Сегодня же они были распахнуты и занавески за ними раздернуты. Именно оттуда и неслась задорная мелодия; мне была беспрепятственно видна любопытная сцена, которая разыгрывалась внутри.

На инструменте (это, оказывается, была мандолина) играла красивая молодая женщина в элегантном жакете, белой блузке с галстучком и очках; с первого взгляда я предположила, что она работает клерком или учится в колледже. Выводя мелодию, она улыбалась; когда голос срывался на высоких нотах — смеялась.

На гриф мандолины певица нацепила пучок лент, и они подрагивали и мерцали.

Небольшая группа слушателей, однако, отнюдь не разделяла ее веселья. Сидевший рядом мужчина в довольно грубом костюме кивал с застывшей деланной улыбкой; на коленях он держал хорошенькую маленькую девочку в платьице с отделкой и переднике, заставляя ее хлопать в такт музыке. К плечу мужчины прислонялся мальчик с большими красными ушами, на его цыплячьем затылке щетинились коротко остриженные волосы. За ним стояла женщина с усталым суровым лицом — надо полагать, жена сидевшего мужчины; она равнодушно прижимала к груди еще одного ребенка. Последняя участница компании, низенькая плотная девушка в довольно нарядном жакете, была полускрыта занавеской. Лица ее я не видела, но зато удивительно отчетливо различала тонкие бледные руки и в них то ли открытку, то ли брошюру, которой девушка обмахивалась, как веером.

Вся эта компания теснилась вокруг стола, на котором стояла банка с вялыми маргаритками и остатки скромного ужина: чай и какао, холодное мясо с маринованными овощами и кекс. Несмотря на постные мины и натянутые улыбки, можно было заключить, что собравшиеся празднуют какое-то событие. Я предположила, что это новоселье, хотя что связывает даму-мандолинистку с бедным и скучным семейством, слушавшим ее игру, догадаться было трудно. Еще одну загадку представляла собой другая девушка, с бледными руками: кто ей ближе — музыкантша или семейство?

За первой песней последовала другая; семейство приметно заерзало. Я закурила сигарету, изучая — почему бы и нет? — сценку в окне. Девушка за занавеской перестала наконец обмахиваться и поднялась на ноги. Осторожно обойдя компанию, она приблизилась к окну, которое, как и мое, выходило на балкончик. Шагнув наружу, девушка лениво, с зевотой, оглядела тихую улочку.

Нас разделяло не более двух десятков ярдов, но я, наверное, ничем не отличалась от прочих теней моей темной комнаты, и девушка меня не заметила. Я же все еще не видела ее лица. Окно и занавески составляли красивое обрамление, но свет шел сзади. Пронизывая курчавые волосы девушки, он окружал ее голову подобием пламенеющего нимба, как у святых в церковных витражах, лицо же оставалось в тени. Я наблюдала за девушкой. Музыка смолкла, прозвучали неуверенные аплодисменты, за ними последовал бессвязный разговор — девушка не уходила с балкона и не оглядывалась.

Наконец сигарета у меня догорела до самых пальцев, и я швырнула ее вниз. Заметив это, незнакомка вздрогнула, присмотрелась и затихла. Я не понимала, что ее так смутило (у нее вспыхнули даже мочки ушей), но потом вспомнила о своем мужском костюме. Девица приняла меня за наглого voyeur![6]При этой мысли я, как ни странно, вместе со смущением испытала и удовольствие. Я вежливо приподняла шляпу.