Она боялась ареста всю жизнь. С полным основанием. Ее арестовали одиннадцать лет спустя, 30 декабря 1981 года, посмертно. Увезли тело и опечатали квартиру.

До первой встречи мы со Львом Копелевым знали о Надежде Яковлевне одно: вдова сохранила стихи Мандельштама.

Познакомились мы в декабре 1961 года в Тарусе, на даче переводчицы Е. Голышевой и сценариста Н. Оттена, у них она, бездомная, тогда и жила.

Только что вышел сборник “Тарусские страницы” под редакцией К. Паустовского и Н. Оттена. Уже ходили слухи о повести “3/к Щ – 854”, имя Солженицына еще не было известным. Некоторые люди, близкие Надежде Яковлевне, прочли повесть.

Вести, которые мы тогда привезли в Тарусу, были в том же русле: на собрании в Союзе писателей был разоблачен Яков Эльсберг, доктор наук, автор литературоведческих книг о Герцене и Щедрине, оказавшийся многолетним провокатором и доносчиком. Он, в частности, был повинен в арестах Левидова, Макашина, Пинского, Штейнберга. Левидов погиб в тюрьме, Штейнберг умер, выйдя на волю. Макашин и Пинский вернулись и работали.

Мы оба верили, что в стране наступают перемены, доказательством служило и появление правдивых книг, прежде невозможное, и гласное разоблачение доносчика. Запись собрания я прочитала хозяевам дома и Надежде Мандельштам. Она слушала с живым интересом, но ее реплики были язвительно-недоверчивыми.

К сожалению, права оказалась она. Секция критики исключила Эльсберга, но Президиум СП РСФСР это исключение не утвердил.

На даче было много интереснейших книг и рукописей. Я нашла “Позднюю любовь” Заболоцкого. Надежда Яковлевна настойчиво звала нас к себе в комнату читать Мандельштама. Я осталась с Заболоцким. И потому, что, начав, не могла оторваться, и потому, что не хотела подчиняться приказу.

Хотела прийти сама. Мой путь к Мандельштаму оказался долгим.

Этого отказа Надежда Яковлевна мне долго не прощала.

Там же, где был разложен полный свод Мандельштама, в ящике стола хранилась рукопись ее мемуаров. В тарусском укрытии она вспоминала, объясняла, судила.

Вслед за Фридой Вигдоровой мы включились в хлопоты о прописке Надежды Мандельштам в Москве. Я пошла к Долматовскому, он с радостью согласился отнести прошение в Моссовет. Это было время, когда многие менялись, хотели измениться или делали вид, что изменились.

В начале 1964 года Надежда Яковлевна дала нам рукопись первой книги. Книга меня ошеломила. И страшной судьбой поэта. И рассказом о своей жизни. И тем, как написано о самом процессе поэтического творчества. И как социологическое исследование 20-х годов. Я тогда разделяла иллюзии возвращения к 20-м, “восстановления ленинских норм”. Переоценка того времени началась у меня именно с ее книги.

И как книга о любви.

В многочисленных рецензиях, в статьях, а позже и в некрологах неизменно писали о ее восприятии 20-х годов, иногда – о замечательном анализе стихов. Но мне ни разу не довелось прочесть о том, что книга Н. Я. – это книга о любви.

Написала ей об этом восторженное письмо.

Она прочитала мою статью о романе Хемингуэя “По ком звонит колокол”. Сказала, что хотела бы со мной поспорить.

– То, что вы написали, заслуживает серьезного разговора. Вы всё еще в плену революционных иллюзий – и хемингуэевских, и своих собственных. Давайте обсудим, лучше всего письменно.

Жаль, что это не осуществилось. Какие-то отголоски несостоявшегося спора возникали то и дело. В Ленинграде:

– Надежда Яковлевна, а вы с самого начала не принимали Октябрьскую революцию?

– Нет, почему же, я вначале была очень глупой. Обстоятельства мои сложились так, что я поумнела раньше других. Учитель был выдающийся.

А идея равенства захватила меня так же, как раньше Осипа. Нам тоже было присуще традиционное для русской интеллигенции чувство вины за привилегии. Но я уже в 1919–1921 годах видела и фанатизм, и кровь, и ложь.

…Существует замечательная рукопись, самиздатский бестселлер. Надо постараться опубликовать ее, если не всю, то хотя бы часть. Про 20-е годы явно нельзя: крамола. Но про стихи-то можно. Я поговорила с одним из руководителей журнала “Вопросы литературы”.

– Ну, что ж. Сделайте выборку листа на два на тему: психология поэтического творчества. О рождении стиха, о понятии поэтического цикла, на примере цикла “Щегол”. Небольшая надежда есть, ведь наш главный тоже хочет своего “Ивана Денисовича”.

Надежда Яковлевна пришла к нам на улицу Горького, поднялась на тяжелый четвертый этаж. Просмотрела выборку, одобрила. А чай, которым я собралась ее угощать, отодвинула.

– Меня давно научил Осип: если женщина не заваривает крепкий, свежий чай, то она и любить не умеет. Так что уж постарайтесь.

Крепкий чай я заварила. А из публикации ничего не вышло. Было еще рано. Теперь, после появления мандельштамовского тома в “Библиотеке поэта”, подобные исследования иногда проходят.

Рукопись была нам вручена с обычным условием: из дому не выносить.

Ее прочли многие наши друзья, в их числе Евгения Гинзбург.

Надежда Яковлевна встретиться с ней не захотела – с “дамой, любимый поэт которой – Сельвинский”.

– Помилуйте, ведь первые же поэтические строки, процитированные в “Крутом маршруте”, – Мандельштам. А дальше Некрасов, Тютчев, Ахматова. Больше всего – Пушкин.

Но приговоры Н. Я. всегда бывали окончательными. Попались ей страницы с Сельвинским – и с этой пластинки ее не собьешь. Может, она и вовсе не читала “Крутого маршрута”, открыла, не понравилось, отбросила. Но предубеждение осталось. Так я столкнулась с ее нетерпимостью, с уверенностью, что она владеет абсолютной истиной; в конце концов это нас и развело.

В 1964 году Иосиф Бродский был в тюрьме. Преследования молодого поэта больно задевали Надежду Яковлевну. Мне казалось, еще и потому, что судьба Бродского накладывалась у нее на судьбу ее Осипа. Бродскому принадлежит одна из самых восторженных рецензий на “Вторую книгу”.

Позже, в некрологе, высоко оценивая талант Надежды Мандельштам, он утверждал, что ее книги – большая русская проза, идущая за великой поэзией, подобно тому как Толстой и Достоевский шли за Пушкиным.

В следующем году был устроен вечер поэзии Мандельштама – после тридцатидвухлетнего молчания[364]. Вечер состоялся в МГУ, на мехмате. Выступали И. Эренбург, Н. Чуковский, Н. Степанов, Арс. Тарковский, В. Шаламов. Два студента читали стихи Мандельштама. Тогда, в 65-м году, всё было или казалось открытием, предвестием, вызовом. Даже состав ораторов. Организатора вечера, студента В. Гефтера, прорабатывали потом в парткоме за то, что он не “уравновесил” Эренбурга Грибачевым.

Эренбург был уверен, что “через год, пусть через пять, книга Мандельштама, которую все мы ждем, выйдет”. Ждать пришлось девять лет.