Все было кончено.

Лошади кинулись дальше, на проспект, унося пыль, скрежет и крики. На брусчатке остался размазанный серый холмик. Ванзаров подбежал раньше городового, склонился над ним. Как ни странно, лицо Труппа не пострадало. Не было ни ссадин, ни крови. Он смотрел широко открытыми холодными глазами. Ванзаров коснулся шеи: пульс угасал. Дыхания почти не слышно.

— Зачем? — спросил он, не рассчитывая на ответ. — Зачем?

На лице Труппа мелькнуло движение, как будто он собирал последние силы.

— Химера…

Быть может, послышалось?

— Что… что вы сказали? — переспросил Ванзаров.

Трупп не реагировал, лежал тихий и успокоенный. Ванзаров смотрел в его лицо. И случилось странное. Ему показалось, что Трупп подмигнул. Было это рефлекторное движение век или просто почудилось, нельзя сказать с полной определенностью. Было или не было? Вот в чем вопрос…

Над затылком Ванзарова тяжело задышал городовой.

— Ваш благородие, что делать-то?

До того как набегут зеваки, оставались считаные минуты, если не секунды. Надо сделать кое-что, без чего не обойтись. Дело совершено возмутительное и незаконное, но выбора не осталось. С ловкостью уличного вора Ванзаров прошелся по карманам сюртука, жилетки и брюк. Результатом стало полноценное ничего. В карманах Труппа не нашлось даже монеток и клочка бумаги, не то что ключей или кошелька. Городовой виду не подал, стоял не шелохнувшись.

— Чего ждете? — сердито бросил ему Ванзаров. — Выполняйте свои обязанности.

— Слушаюсь…

— Поднимайте всех, бегом за каретой, далеко не могла уехать. Извозчика и пассажирку доставить в сыскную полицию.

Городовой засвистел дважды, длинным, протяжным свистом, давая сигнал общей тревоги. От соседних постов уже спешила подмога. А прохожие, только что занятые своими заботами, сбивались у раздавленного тела, как стая ворон над свежей падалью. На улице любой случай — развлечение. Городовой прикрикнул, чтобы отошли подальше. Он оглянулся, ища чиновника сыска, мало ли какие указания еще будут. Ванзарова уже и след простыл.

Сыровяткин и сам не догадывался, насколько счастливой была его полицейская служба. Не догадывался до этой ночи. Оказалось, судьба была с ним чрезвычайно милостива, если не сказать, заботлива, как любящая мать. За все годы службы ему не довелось проверить, насколько крепко его мужество. Час настал.

Когда его выдернули из постели посреди ночи, Сыровяткин предполагал, что ничего хорошего ждать не приходится, тем более что присланный городовой нес какую-то околесицу. Но картина, которая предстала у пожарной части, была столь чудовищна, настолько не влезала в сознание, что превзошла все, что он мог себе вообразить. И Сыровяткин испугался. Самым мелким, позорным страхом, от которого подленько затряслись колени, на ночном уличном холодке прошиб пот, а форменный ворот впился в горло. Ему захотелось закрыть глаза и бежать без оглядки. Сорвать шашку и погоны, выбросить револьвер и бежать, бежать, бежать. Чтобы только не знать и не видеть всего, во что ему предстоит окунуться.

Городовые, его бравые соколы, показали себя не храбрее цыплят. Старательно держались позади своего начальника и вовсе не рвались в бой. Среди ночной тишины полиция Павловска почти в полном составе стояла и не могла шелохнуться. Хорошо, что наблюдать за позором было некому. Обыватели мирно сопели по подушкам, а пожарные попрятались у себя и поглядывали через щелочку в оконной занавеске.

Кто-то должен был побороть оцепенение. Первым желанием Сыровяткина было бежать к телефонному аппарату и поднимать на ноги не только сыскную полицию, но кого угодно: жандармов, армию, флот. Страх душил так крепко, что не оставлял сил подумать. Каким-то чудом полицмейстер смог взять себе в руки и удержаться от гибельного для службы поступка. Помогло, как ни странно, чувство стыда перед Ванзаровым. Сыровяткин только представил, как будет лепетать оправдания перед чиновником сыска, и этого оказалось достаточно. Собрав ошметки воли, он заставил себя действовать. Как только начал отдавать команды, стало легче. Страх еще терзал, но хватка его слабела, пока не осталась легкая дрожь во всем теле. Городовые нехотя, но занялись своими обязанностями. Сыровяткин рявкнул на них, подгоняя, отчего немного отпустило. Он потребовал, чтобы не топтались без нужды, сохраняя место преступления нетронутым.

Вскоре появились куски мешковины, закрывшие то, что не предназначалось для посторонних глаз. Дежурная команда пожарных из четырех человек была доставлена в полицию, каждого Сыровяткин допросил лично, составляя тщательный протокол. И на всякий случай оставил под арестом. Около пожарной части было выставлено круговое оцепление, чтобы никто носа не сунул. Ранних прохожих спроваживали подальше. Оставалось только дождаться того, кто во всем этом разберется.

Так и не сомкнув глаз, Сыровяткин дотерпел до восьми утра и стал телефонировать в сыскную полицию. Ему сказали, что Ванзарова еще нет, но ему обязательно сообщат. Выждав, когда стрелки дошли до девяти часов, Сыровяткин телефонировал еще раз. Ему сказали, что Ванзарова нет, за ним послали домой, но дома его уже не было. Вероятно, занят неотложными делами, как только появится, ему сразу доложат.

Оставалось только ждать. Что было труднее всего. Страх, который притих, снова высунул кривую мордочку. Сыровяткин ходил по своему кабинету, как раненый зверь, и не находил себе места. Очевидная чудовищность произошедшего не умещалась в его сознании. Он только надеялся, что на этом будет поставлена жирная точка. И город их вернется к мирному бытию, как раз чтобы встретить начало сезона. Сыровяткин заставил себя вспоминать картины летней неги, которая должна была отогнать страх. Нега справлялась не особо. В глаза так и лезло незабываемое зрелище у пожарной части. Совсем отчаявшись, Сыровяткин принял рюмку водки из полицейского буфета, но даже не понял, что проглотил. Так крепко его пробрало.

Рука сама тянулась к рукоятке телефонного аппарата, но Сыровяткин сдержался, убедив себя, что телефонировать еще раз недопустимо. Еще решат, что полицмейстер Павловска испугался или в истерике. Он так и ходил, поглядывая на деревянный ящик, висевший на стене.

Время тянулось, как пытка. Без четверти десять Сыровяткину стало безразлично, что о нем подумают. Он снял с рычажка трубку амбушюра, чтобы дать вызов. Но покрутить ручку не успел. В приемное отделение вошел высокий господин, одетый дорого и со вкусом. С еле заметным презрением оглядев скромную обстановку, он остановился на полицмейстере и улыбнулся ему, как будто застал за чем-то неприличным.

— Что вам угодно? — буркнул Сыровяткин, вешая трубку и ощущая себя мальчишкой в чужом саду.

— Прошу меня простить, только что с первого поезда, — ответил господин приятно и совсем не заносчиво.

То, что он с поезда, Сыровяткин понял сразу: у него был вид как раз того, кто сошел с утреннего поезда. К тому же совершенно незнаком.