Федор? Если все так, как ты говоришь…

– Все именно так, как я сказал.

– Значит, он ни в чем не виноват, а его посадили.

– Не посадили, а задержали, и это все решается очень просто, Элли. Нужно узнать, когда состоялось, по ее словам, изнасилование. Вряд ли в прошлом году или на Первое мая. Женя глупая очень, хотя ей кажется, что умная, а это опасное заблуждение! Такая ерунда, как свидетельские показания, ей в голову вряд ли пришла, конечно. Если в тот день, когда она написала заявление, то это совсем просто. Федор с утра был на работе, потом у вас налаживал антенну. По дороге у него заклинило мотоцикл, и сначала мы его толкали, а потом пили виски. Я ушел из его дома утром. В этих самых штанах!

Тут Плетнев взялся за штанины и потряс ими в разные стороны, как клоун в цирке.

– Кроме того, мне кажется, я сумею ее убедить забрать заявление. С некоторых пор я терпеть не могу вранья, Элли! Она думает, что очень ловко все провернула, но даже не знает, с кем связалась!

– С кем она связалась?

– Со мной, – сказал Плетнев. – Со мной лучше не связываться.

– Что ж мы сидим-то? – вдруг спросила Люба громко, подскочила и забегала. – Я-то хороша! Ни чаю, ничего!.. Сейчас, сейчас накрою, и все будет…

– Может, правда, к Нателле пойдем? – попросился Плетнев жалобно. – У нее всегда так вкусно!

– Да, пойдемте к маме! Она когда узнала, что мы собираемся к Любе, очень заволновалась, бедная. И, наверное, ждет не дождется.

– Ты ей только ничего не рассказывай, Неля, ладно? Про меня не рассказывай!

Кто такая Неля? – подумал Плетнев. Ах, да. Они так почему-то называют Элли!..

На следующий день, когда он прохлаждался на террасе, его подкараулил Витюшка и велел «подсобить с трубами».

– Все равно на речку сегодня не поедешь, как пить дать, а мне одному не управиться!

– Почему это я на речку не поеду? – под нос себе пробормотал Плетнев, засовывая ноги в галоши с обрезанными задниками. – Может, я как раз собирался!..

– Чего ты лопочешь, Леш, не слыхать мне!..

Дождя не было, небо поднялось и остановилось как будто в раздумье и непонимании – то ли солнечный день, то ли пасмурный, то ли теплый, то ли не слишком.

– Для работы самое оно, – сказал Витюшка и локтем показал на небо. Руки у него были заняты. – В дощщ какие трубы! И в жарынь ничего не наработаешь. Давай бери вон заступ и копай, а я с той стороны примусь.

Плетнев вздохнул и взял заступ. Как с ним обращаются, он понятия не имел, но посмотрел на Витюшку, и дело пошло. Сначала легко, а потом что-то не очень.

…Уволю фитнес-тренера Арнольдика, вот что. Первым делом, как только вернусь в Москву, так сразу и уволю!

А я вернусь в Москву? Что я там стану делать после того, как уволю Арнольдика?

Я пойду на работу и буду работать, как это делал последние… сколько? Лет пятнадцать, наверное. Я работаю головой, и это получается у меня лучше всего.

Приезжая домой, я буду сидеть на диване в своей квартире окнами на Кремль. Я стану посещать обязательные мероприятия и пропускать необязательные, как обычно. Я навещу во Франции своего французского доктора и выслушаю его советы. Он пожурит меня за то, что я вел неправильный образ жизни и недостаточно внимания уделял своему здоровью, а это особенно опасно в среднем возрасте.

Все знакомые, оповещенные о «трагедии, произошедшей в семье», будут смотреть на меня странно, а я буду делать вид, что ничего не замечаю. На зимние каникулы я улечу в Альпы, а на весенние на взморье.

Вернувшись с каникул, я буду сидеть на диване в своей квартире окнами на Кремль.

И никто никогда не поверит, что летом в деревне Остров я своими руками копал канаву для соседских труб!..

Никто не копает никаких канав. Для этого есть «специально обученные люди», а мы-то как раз гордимся тем, что ничего, ничего не умеем делать руками!

Как инвалиды.

– Леш, ты куда отваливаешь-то! Ты вот так, близенько отваливай, нам же засыпать еще!

– А ты чего рабочих не наймешь, Виктор?

– Так я пока сам могу, зачем мне рабочие-то? Мало ли чего тут они накопают? Плати им, смотри за ними, все равно не отойдешь! При них же стоять надо!.. А какая мне радость стоять-то, если я еще в силе? Я же не инвалид, слава те господи!

…Вот именно. Ты не инвалид. Я вроде тоже, но за меня всегда все делали «обученные люди», и за мою жену, и за мою тещу, и за их подруг и друзей тоже.

Общество поделено на классы. Низшие классы копают. Высшие классы живут при коммунизме. У них есть все и всегда и нет никакой необходимости копать.

Я – из высшего класса, и я копаю. Что это значит? Ничего?..

Оксана ни разу в жизни не накрывала на стол. По крайней мере, при мне!.. Нет, понятно, что тридцать лет назад накрывала, и полы, должно быть, мыла, ползала по углам, выгребая пыль и сор, и бельишко в тазике стирала, и гладила потом на кухонном столе, потому что никаких гладильных досок в природе не существовало.

Тем более неистово она сейчас презирает всю эту жизнь, в которой есть не только работа, но необходимость работы. Презирает так, что даже чашку свою никогда не относит на кухню – есть люди, которые предназначены для того, чтобы носить за ней чашки!..

– Леш, про Федьку-то ничего не слыхать?

Плетнев разогнулся, охнул от боли в спине и вытер лоб, совершенно мокрый. А Витюшка прилежно копал, мелькала его загорелая лысина.

– Люба сразу в Тверь метнулась, видал! То она его знать не хочет, а то поди ж ты! Их, баб, не разберешь совсем!

– Да чего там разбирать, – пробормотал Плетнев. – Все ясно.

– Это чего же тебе ясно?

– Ясно, что его отпустят скоро, Вить. Вот что ясно.

– Ты гляди! – удивился Витюшка. – Прям отпустят?

– Ну, конечно.

– Он хороший мужик, – сказал Витюшка, воткнул лопату, широко шагая, подошел к крану, наклонился и попил, а потом умылся. – Дядя Коля наш покойный его любил, говорил – стоящий. А у дяди Коли глаз-алмаз был. Хочешь умыться?.. Только собаки у него чудные, и с мотоциклетки не слезает, права моя-то!.. Ну, тут уж у каждой зверушки свои погремушки!

– Вот именно.

Витюшка вернулся на место, и некоторое время они молча копали.

– А ты не знаешь, кем Николай