затылок узкой и крепкой ладонью.

В голове стало темно и тоже очень жарко. Кто-то сказал, что вода сегодня прохладная. Плетнева как будто полили кипятком, от которого горела кожа и все внутренности.

И вообще это была не вода, а горючая смесь, которая занялась разом, с ходу, как пожар в лесу, и чтобы его потушить, нужны были какие-то природные первобытные средства, ливень, ураган, град.

– Не трогай меня, – сказал Плетнев, потому что она его трогала, и ему было больно. – Я не хочу. Не могу.

– Я тебя не трогаю, – сказала Элли, трогая его. Потянулась и укусила за ухо.

Все первобытное, что мелькало в мозгу Алексея Александровича, возможно, было только с ней и только сейчас, но что-то его останавливало, мешало, и, открыв в очередной раз глаза, он с трудом сообразил, что именно.

…Ах да. Мы же сидим на мостках на деревенском пляже.

Мы просто сидим на мостках и целуемся у всех на виду.

Ему было наплевать, на виду или нет, он понял только, что здесь нельзя. Никак нельзя.

А где можно? И как попасть туда, где можно?..

Внутри горело все сильнее, и больно было невыносимо, и он все силился понять, что же теперь делать.

Кажется, раньше он умел думать. Но кто же знал, что так получится?!

…Как, как получится? Еще ничего не получилось.

– Элли, я не могу. Я не хочу.

– Ты первый начал.

– Да. – Он укусил ее за шею и прижал еще сильнее. Она двигалась у него на коленях, жила, дышала, и всего этого оказалось очень много, гораздо больше, чем он мог вынести.

– Элли, нам надо… куда-нибудь.

– Ты уверен, что нам… надо?

Он кивнул, чтобы не говорить. Говорить было трудно.

Она немного отодвинулась и посмотрела ему в лицо.

У него горели щеки, и морщины под глазами стали виднее, как будто от сильных душевных переживаний, и лоб блестел, и губы стали очень темными, и короткие волосы торчали в разные стороны.

И она все поняла.

Вряд ли он сам сообразил бы, что делать, и вряд ли решился, но у него была она – Элли из Изумрудного города!..

Она вздохнула, осторожно слезла с его коленей и принесла ему джинсы.

– Наверное, лучше прямо здесь надеть. Неприлично.

Плетнев посмотрел на нее – солнце светило ей в лицо, и волосы горели и переливались, – перевел взгляд на джинсы и захохотал.

Потом он скатал джинсы в ком, кинул в нее, она неловко поймала, плашмя плюхнулся в воду и немного поплавал.

Надо сказать, помогло не очень, но все-таки!..

Он выбрался из воды и с трудом натянул застревающие штаны. Она стояла и смотрела.

– Отвернись, – велел Плетнев.

– Не хочу, – сказала Элли.

Он бросил застегивать проклятые «болты», они с размаху обнялись и много раз быстро поцеловались, он прижимал ее к себе, забравшись руками под майку с вытянутой ослиной мордой и остатками Эйфелевой башни.

Потом он подхватил велосипед зятя Виталия и повел, и Элли придержала перед ним калитку.

Его счастье проводило их глазами.

Плетнев был уверен, что катание на велосипеде в такой неподходящий момент остудит обоих – уж его-то точно, он ведь не темпераментный грузинский красавец! – и неловкость, неуместность и непонятность ситуации зальют из мощных брандспойтов пожар в первобытном лесу, но где там!..

Неловкость, неуместность и непонятность даже приблизиться к пожару не посмели!

Затолкав Элли в дом, Плетнев первым делом замкнул дверь на щеколду, зная привычку приветливых соседей ломиться к нему по любому поводу, громко вопрошая: «Леш, ты дома? Или тебя нету?» Он замкнул грохнувшую дверь, и сразу стало тихо, непривычно тихо, странно тихо.

Он подхватил свою Элли, приподнял, подержал над собой, рассматривая снизу вверх ее лицо и необыкновенные волосы, – внутри полыхнуло, и горючая смесь плеснула дальше и шире.

Он содрал с нее майку с ослом и мокрый купальник, под которым она была холодной и влажной, и его собственные джинсы с плавками внутри куда-то делись, и первобытность, которая была единственным спасением, наконец-то одержала победу!

Цивилизации пришел конец.

Ему некогда и невмоготу было разбираться со своими чувствами, да и с ее тоже, ему хотелось заполучить ее немедленно, всю целиком, оценить, попробовать, понять, какова она на вкус – везде.

Чем дальше он продвигался по пути узнавания, тем сильнее горело внутри, и от жара истончилась и болезненно натянулась кожа. Он молчал, потому что разучился говорить, и она молчала тоже, он только слышал, как она дышит.

Он так и не понял, какое у нее тело, он понимал только, что должен взять, присвоить, разодрать, лучше всего разложить его на молекулы и забрать эти молекулы себе, все до одной, и тогда, может быть, из сгустившихся туч грянет ливень и потушит пожар.

Кажется, она засмеялась, но он не обратил внимания.

Не было никакого «до», а «после» вообще не существовало, только – здесь и сейчас.

Здесь и сейчас Плетнев понимал, для чего живет – для того, чтобы завладеть этой женщиной, как рабыней, отныне и навсегда. Здесь и сейчас он знал, как все понятно и просто – он есть, и она есть, а больше ничего нет и не надо. Здесь и сейчас он чувствовал свою первобытную силу – и радовался ей.

– Да, – сказал он в ухо Элли. – Да, да!..

Когда полыхнуло так, что не стало ничего вокруг – ни его, ни ее, только жар и свет, – он, кажется, зарычал в последнюю секунду, а потом умер, но оказалось, что не умер.

– Я не умер? – на всякий случай спросил он, глядя в потолок.

– Только что ты был жив, и даже довольно… бодр.

Плетнев захохотал и охнул от боли в спине.

Потом он решил, что нужно выяснить все до конца.

– А где мы?

Элли приподнялась из-за его плеча и огляделась.

– Мы у тебя дома, на диване.

– Хорошо, – сказал Плетнев. – Хорошо, что мы не вломились в чужой дом.

– Да, – согласилась Элли и опять легла. – Вот была бы история.

Так они лежали и молчали, и Плетнев улыбался.

…Вот история!.. В поединке цивилизации и первобытности счет равный, два – два.

И какие-то картинки стали мерещиться ему: странный лес, катящиеся повозки, запряженные неповоротливыми волами, а может, единорогами, женское платье, мелькающее между деревьями, дивные цветы, накинутое лассо, испуганные глаза, взметнувшиеся юбки, сила и страсть, требующая немедленного удовлетворения…

Оказывается, бывает и такая.

Оказывается, бывает так, что не нужно и не важно прошлое и не интересно будущее, а есть только здесь и сейчас, и оно не подведет,