Вернулся он не сразу, усталый, вспотевший, злой.

— Если у меня было мало раненых, то прибавилось еще несколько… — сказал он сердито. — Вот вам и профессия врача! Никогда нет у него покоя. Вы отсидели свои часы на крыше и — вольная птица, а я? — Он достал небольшой пузырек с какой-то жидкостью и стал тщательно мыть руки.

Хацкель, хоть и лежал поодаль, сразу учуял запах спиртного и весь просиял. Он быстро поднялся с места и, подойдя к доктору, сказал:

— Или мне показалось, или так оно и есть, но в бутылочке у вас спиртик? Такой дорогой продукт портите!.. Лучше бы нам с приятелем отдали! И я и Шмая-разбойник с таким бы удовольствием выпили за ваше здоровье!..

— Как вы сказали? Разбойник? Что за разбойник?

Хацкель улыбаясь кивнул на приятеля:

— Да вот он, разбойник! Мы с ним уж и запах этот забыли. А приятно бы вспомнить… Только вы не подумайте, что он — настоящий разбойник. Так его в нашем местечке прозвали. Он меня таскает с собой по белу свету, а я сам не знаю зачем волокусь за ним…

— Просто вы, вероятно, любите быть рядом с веселым человеком…

Заметив, что на доктора не подействовали его слова и что тот прячет пузырек в сумку, балагула разочарованно махнул рукой:

— У вас, вижу, не разживешься…

Пароход плыл вниз по течению. Шмая понимал, что им следовало бы двигаться побыстрее. Надоело так медленно тащиться, с голоду помрешь. На одном из причалов, невдалеке от густого леса, с парохода сошел какой-то вооруженный отряд. Люди ушли, не сказав ни слова. Вместе с ними ушел и доктор, где-то выгрузив своих раненых. Все больше людей покидало пароход, и Шмае становилось здесь все скучнее.

Однажды в полночь, когда огромная посудина остановилась у безлюдного причала, Шмая-разбойник разбудил Хацкеля:

— Вставай, пошли! Не лезть же нам в зубы к белякам, — решительно сказал он.

Пустынная степь встретила их холодным ветром. Издали доносился приглушенный лай собак. Хацкель взглянул на приятеля и укоризненно покачал головой:

— Ну, а теперь куда ты меня тащишь? Чувствую, что пропаду я с тобой.

— Дурак! Не будь бабой! Может, здесь где-то поезда ходят. Попробуем пробраться в Таврическую губернию. Там, говорят, спокойно.

Глаза кровельщика заблестели.

Он еще на пароходе разузнал, как пробраться к Ингульцу. Где-то там находилась колония, в которой живет семья его фронтового друга Корсунского.

— Ты только не хнычь, — сказал Шмая. — Мы проберемся с тобой в благодатный, тихий край, где есть вдоволь хлеба и к хлебу, и заживем мы с тобой наконец по-человечески.

— Ладно уж, веди! Что с тобой поделаешь, — уныло промямлил Хацкель. — Посмотрим, в какой рай ты меня приведешь…

Они направились к отдаленному селу. Попросились к кому-то переночевать, а утром чуть свет уже чинили хозяину крышу.

Спустя несколько дней они снова пустились в путь. На попутных подводах, а большей частью пешком пробирались все дальше и дальше. Но конца этой дороге все не было видно.

А тут еще выяснилось, что в округе гуляют банды Нестора Махно. И нашим путникам приходилось держаться подальше от большака и пробираться безлюдными проселками.

Не раз за эту трудную дорогу Хацкель упрекал Шмаю, что из-за какой-то бабы он готов обойти весь свет, ворчал, что пора, мол, кончать эти скитания. Шмая не обращал на его ворчанье внимания, все чаще думая о завещании своего фронтового друга.

Собственно говоря, он уже знал, что до заветной колонии осталось каких-нибудь несколько десятков километров.

В одном селе они задержались на целую неделю. У богатого немца-колониста Шмая обнаружил разбитую крышу, засучил рукава и взялся за дело. Здесь он разжился табаком, хлебом, салом. Если до этого дня Хацкель уже думал, что на разбойника надеяться нечего, что его рассказами и баснями сыт не будешь, то теперь он убедился в том, что в этом краю кровельщик на вес золота и стоит разбойнику только захотеть, как они заживут, не зная нужды. И балагула повеселел и перестал ворчать.

Попрощавшись со щедрым хозяином, приятели снова пустились в дорогу и скоро вышли к Ингульцу, змеившемуся по степной низине. Неширокая речка с чистой, прозрачной водой плескалась меж камышей и небольших скал, поросших мягким мхом.

Шмая взбежал на отлогий берег и остановился, залюбовавшись речкой. Недолго думая, сбросил с себя сапоги, пропитавшуюся потом одежду, вошел в воду и, крякнув от удовольствия, поплыл.

— Ну, чего ты там сидишь? Лезь скорее в воду, грехи свои отмоешь! — весело крикнул он Хацкелю.

— Нет у меня никаких грехов! — огрызнулся балагула, растянувшийся на травке.

— Давай, Хацкель, лезь в воду! Смоешь с себя грязь, может, и характер у тебя изменится, не будешь таким зловредным, — смеялся кровельщик, радуясь, как ребенок, приятной прохладе. — Водичка райская, ей-богу. За такую водичку полжизни можно отдать!

Ему удалось убедить балагулу, и Хацкель, сбросив с себя одежду, тяжелой, ленивой походкой направился к воде.

Переждав, пока спадет зной, отдохнув и подкрепившись, приятели двинулись дальше. Незасеянная степь, заросшая иван-чаем и полынью, выглядела мрачно и уныло, и Шмая понимал, что все это из-за того, что Корсунский и тысячи таких, как он, вот уже несколько лет не приходили в эту степь и не обрабатывали ее…

Погруженный в свои грустные думы, Шмая шагал, не замечая, что солнце начало медленно опускаться к горизонту, бросая на степь причудливые блики.

Солнце уже почти совсем спряталось, когда путники увидели вдали село с несколькими рядами каменных и глиняных домиков, уходящих террасами вверх от Ингульца. На выжженной зноем каменистой земле виднелись сады, а по южным склонам глубокой балки взбегали виноградники. Шмая подумал, сколько труда нужно было вложить в эту неприветливую землю, чтобы на ней выросли сады и виноградники…

Приятели уже подходили к селу. Все отчетливее вырисовывались аккуратно обработанные сады, огороды, небольшие глиняные домики, низкие каменные ограды. И цветы в палисадниках. А домишки, как сразу заметил Шмая, давно не белены, крыши сколочены кое-как. Похоже, что обитателям этих домиков не до них было. Далеко от железной дороги, далеко от людского глаза затерялось это село, а вернее — одна из тех колоний на Ингульце, о которых так много рассказывал Иосиф Корсунский…

Из степи, с пастбища, двое кудрявых пастушков, загоревших до черноты, с сумками через плечо и с длинными бичами в руках гнали в село стадо коров.

Увидев усталых, вспотевших путников, они остановились у обочины дороги, о чем-то пошептались и двинулись за ними, держась на почтительном расстоянии от незнакомых людей. Они с опаской смотрели на