И вот пришла сюда… Я не шла, бежала. На улице так темно, так страшно. У Авром-Эзры свадьбу справляют… Черная это свадьба! Мне хотелось побежать туда, разбить им все окна, чтоб их дождь мочил так же, как вас… Я долго стояла возле вашего дома, Шая, не решалась войти… Мне кажется, что вся колония видела, как я бежала к вам… Завтра все будут надо мной смеяться, чесать языки, называть меня плохими словами… Но мне не страшно… Пусть все знают, что я посреди ночи прибежала к вам! Пусть смеются надо мной! Пусть…

— Не думай об этом, Рейзл, — прижимая к своей груди взволнованную женщину, негромко произнес Шмая. — Никто не будет смеяться над тобой. А если кто посмеет, убью, не дам тебя в обиду…

Дождь все усиливался. Корыто на полу было уже переполнено, но ни Шмая, ни Рейзл этого уже не замечали…

Где-то на горизонте утренняя заря окрасила тучи, когда Рейзл вскочила с топчана и стала поправлять растрепавшиеся волосы. Избегая взгляда Шмаи, набросила на плечи шаль, посмотрела в окно — нет ли кого-нибудь на улице — и направилась к двери. Щеки ее пылали, глаза блестели, вся она светилась внутренним светом.

Глядя на ее стройный гибкий стан, лебединую шею, гордую красивую голову, Шмая приподнялся на топчане:

— Куда ты? Почему ты уходишь, родная?

Он вскочил с места, подбежал к ней и обнял, осыпая поцелуями губы, щеки, глаза:

— Куда ты от меня уходишь?

— Что вы! — испуганно посмотрела она на него, вырываясь из его сильных рук. — Ведь люди уже скоро встанут… Увидят, откуда я иду…

— Ну и что, если увидят? — еще крепче обнял он ее. — Украли мы у них что-нибудь?

— Ведь они обо мне бог знает что говорить станут…

— Ничего плохого никто о тебе не скажет, Рейзл… Ты теперь моя жена. Так и говори всем: «Я — жена Шмаи-разбойника!»

Лицо ее просияло, в глазах засверкали слезы — невольные слезы солдатки, которая уже потеряла все надежды найти когда-нибудь свое счастье и неожиданно нашла его.

Многое хотелось ей сказать любимому человеку, но все слова казались бледными по сравнению с охватившим ее счастьем.

Она вырвалась из его рук и уже на пороге обернулась: — Поздно, пойду будить ребят… Пора им уже выгонять стадо… И приготовлю тебе поесть. Ты придешь ко мне попозже, позавтракаем вместе. Слышишь, родной, я жду…

Теперь Рейзл не торопилась покинуть дом Шмаи. Она вышла из него не украдкой, как пришла сюда ночью. Наоборот, в ней заговорила женская гордость, и ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь попался навстречу и увидел, откуда она идет и как она счастлива. Но на улице было безлюдно, и только из большого дома Авром-Эзры все еще доносились пьяные голоса и визг скрипки…

А Шмая стоял на пороге и провожал восторженным взглядом женщину, которая принесла ему сегодня ночью такой драгоценный подарок — свою любовь, свою нежность, свою жизнь…

— Эх, бабоньки, — подумал он вслух, — кто же вас выдумал таких? Трудновато с вами, а без вас совсем худо…

И, посмотрев на освещенные окна Авром-Эзры, прислушиваясь к воплям скрипки, тихо проговорил:

— Вот и получились сегодня две свадьбы и один развод…

Шмая быстро умылся и, достав из солдатского мешка бритву, начал наводить на себя красоту. Потом вытащил свою единственную целую сорочку, пиджак и новую фуражку.

Нужно было привести себя в надлежащий вид, одеться по-праздничному и отправляться в свой новый дом.

Глава шестнадцатая

ШЛИ КОЛОНИСТЫ К ПЕРЕКОПУ

Хоть мир и лад царили в новой семье кровельщика, но тревога не покидала его.

Банда батьки Махно орудовала в этих краях, время от времени вихрем налетая на колонии и соседние села, и опустошала все на своем пути.

Неподалеку отсюда, за Каховкой, шли кровавые бои с белыми полчищами барона Врангеля.

Колонисты напряженно ждали вестей с фронта. Ведь там решалась и их судьба…

Шмая по-прежнему чинил людям крыши, строил дома, плотничал, а к тому же помогал жене по хозяйству, работал в огороде и на винограднике.

Он чувствовал себя окрепшим, бодрым. Раны уже зажили, можно было снова браться за оружие. Правда, жаль было оставлять жену, тем более, что она готовилась подарить ему ребенка. Но что поделаешь! У многих есть жены, которые готовятся стать матерями, а защищать родину, когда опасность стоит возле твоего дома, это для солдата первейший закон!

В одно осеннее утро, когда уже скосили хлеба и собрали виноград, издалека послышалась солдатская песня с присвистом. Колонисты испугались, решив, что к ним идут махновцы. Шмая подошел к калитке, всматриваясь в ту сторону, откуда приближались песня и шум, и подумал, что это вовсе не махновцы.

И разбойник оказался прав.

В колонию въехал необычный обоз. На возах, двуколках и арбах — мешки с хлебом, мясо, фрукты, сено. Опережая его, неслись на резвых конях лихие парни из соседней колонии.

На небольшой площади возле сельсовета обоз остановился.

— Эй, колонисты! Собирайся на сход!

— На сход! На сход!..

Всадники мчались по улицам, приглашая людей на сход и пугая собак.

Народ повалил на площадь со всех сторон. Стар и млад, все сбежались взглянуть на ранних гостей, узнать, что случилось и куда эти люди держат путь.

Не успели еще старшие прийти на место схода, как малыши оседлали все ближайшие заборы и деревья, нетерпеливо ожидая, что здесь будет.

Прислонившись к одному из возов, стоял чернобровый крепкий человек лет двадцати пяти. Он был в казачьей кубанке. На плечах — голубоватый кавалерийский френч, в руках нагайка, а у пояса — допотопный пистолет.

Шмая сразу узнал Овруцкого, председателя сельсовета соседней колонии, подошел к нему и дружески протянул руку:

— Кого я вижу? Сам Овруцкий в гости к нам пожаловал! Здорово, начальник! Куда ты со своими молодцами собрался? Скажи, если не секрет…

Тот задорно улыбнулся и ответил:

— От тебя, Шмая-разбойник, у нас пока что секретов нет. Погоди минуту, соберется народ, и мы все расскажем, все!..

— Что ж, послушаем! — промолвил кровельщик, внимательно разглядывая прибывших.

Овруцкий достал из-за голенища книжечку в клеенчатом переплете, фиолетовый карандаш и стал что-то записывать, то и дело слюнявя языком кончик карандаша, видимо, не зная, что язык у него стал уже совсем синим.

— Эй, дяденька Овруцкий, дяденька председатель! — дружно загалдели ребятишки на деревьях и заборах. — Язык, язык себе испортите!..

Овруцкий рассмеялся, достал платок, вытер им язык и притворно строго крикнул:

— Чего раскричались, как галчата! Ну-ка, быстро все по домам!

— А вы нам скажите, куда