Мальчик ее не слушает, он как завороженный смотрит на пламя маленьких свечей, словно никогда в жизни не видел ничего более захватывающего.

Бабушка прочищает горло и начинает:

– «С днем рождения…»

– Стой, – перебиваю я. – Подожди. – Я опускаюсь на колени, мои глаза оказываются на одном уровне с глазами мальчика и пламенем свечей. – А ты? У тебя когда день рождения?

Он, естественно, не отвечает, но хотя бы отвлекается от горящих свечей. Интересно, там, откуда он родом, тоже на день рождения пекут торт и зажигают свечи? Если да, то, может, сейчас он представляет женщину в оранжевом платке – как она держит в руке горящую спичку и улыбается?

– Пока ты шел, у тебя наверняка был день рождения, – говорю я. – Так ведь? День рождения был, просто не было возможности его отпраздновать.

Никакой реакции. Тогда я, чтобы привлечь его внимание, разом задуваю все свечи.

– Эй! – возмущенно вскрикивает бабушка.

Но это срабатывает. Мальчик смотрит на меня.

– Сколько тебе лет? Пять? Шесть? Семь?

Мальчик очень медленно поднимает руку и растопыривает все пять пальцев.

– Значит, пять, – говорит бабушка.

Но мальчик еще не закончил. Он немного неуверенно показывает большой палец на другой руке.

– Шесть, – говорю я. – Тебе шесть лет?

Он кивает и вроде немного пожимает плечами.

Я вытаскиваю из торта все свечи и выстраиваю из шести свечей новый круг:

– Вот так. Теперь это наш торт. Твой и мой. Хочешь сам зажечь свечи? Теперь, когда ты стал такой взрослый?

И мальчик зажигает. Бабушка не вмешивается, она не помогает ему и не подсказывает. Просто позволяет все сделать самому.

А потом сильным мелодичным голосом бабушка начинает петь, а мы с мальчиком одновременно задуваем свечи. Если бы нас в этот момент кто-то сфотографировал, то, глядя на фотографию, можно было бы подумать, что мы – одна дружная семья.

Утро в день суда очень синее. Я думала, что мне будет страшно, но ничего похожего на страх не чувствую. Я выбираю заднее сиденье, и мальчик залезает следом за мной, в результате бабушке за рулем составляет компанию только его чемоданчик, который лежит на пассажирском сиденье.

Дорога до Ламлаша занимает девятнадцать минут, и почти все это время мы едем вдоль побережья. Я смотрю в окно на сверкающую гладь моря. Легкий бриз поднял на поверхность воды миллионы золотых гребешков. Я думаю о море, о том, как оно окутывает остров, окутывает всю землю и плещется в берега земель, которые без него были бы разделены. Огромное, раскинувшееся во все стороны, залитое солнечным светом синее море. О папа, как же прекрасен мир сегодня утром!

Мальчик в окно не смотрит. Он смотрит на руки, которые положил на колени. Я, естественно, не рассказала ему о том, что собираюсь сделать. Поэтому он, наверное, сейчас переживает. На самом деле я знаю, что он переживает. Знаю, потому что бабушка собрала для него этот маленький чемоданчик. Вчера вечером она сложила туда его одежду и туалетные принадлежности, а он добавил несколько морских камешков. Я сейчас не про его голыш-соску (этот камешек он всегда носит в кармане), нет, он положил в чемодан небольшой набор из серых сланцев и красно-коричневого песчаника. Как будто он уже смирился с тем, что не вернется домой сегодня вечером. Как будто поверил в то, что прямо из здания суда его повезут в распределительный центр «Школа Скитби».

После Бродика дорога на несколько километров уходит вглубь острова, и поэтому, когда за последним поворотом снова видишь море, открывшаяся глазам картина ошеломляет. Перед тобой лежит голубая лагуна Ламлаш-Бэй, а дальше переливается в лучах солнца Холи-Айленд. Глядя на Холи-Айленд, я, конечно, вспоминаю Питера, о том, как мы тогда чуть не поцеловались. И как в результате этой попытки я оказалась под куском брезента.

В северном конце бухты бабушка резко сворачивает налево и две минуты едет вдоль берега, пока мы не оказываемся у здания суда. На нем нет никаких табличек, указывающих на то, что это за строение. Если не знать о его предназначении, его вполне можно принять за бунгало, низкое, серое и ничем не примечательное, разве что чуть крупнее обычного. Совсем не похоже на место, где вершат расправу. Бабушка припарковывает машину.

Мы выходим из машины и идем к входу в суд. У меня вдруг возникает желание взять мальчика за руку, но я себя сдерживаю. У входа нас встречает представитель суда Эстер. Питер наверняка уже приехал.

– Хочу кое-что прояснить, – говорит Эстер. – Чипы сейчас в спящем режиме. Но естественно, если будет предпринята попытка побега…

– Не волнуйтесь, – перебивает ее бабушка, – никаких попыток не будет.

И на этот раз она права. Побега не будет. Не из этого здания и не из Прошлого. Так я решила.

Вот почему сегодня я иду в суд, вооруженная только одним, последним ключом.

Зал суда тоже не представляет собой ничего особенного. Обычное прямоугольное помещение для проведения встреч и собраний. В одном конце на помосте стоит овальный полированный стол, а в противоположном расставлены стулья примерно человек для пятидесяти. Похоже, до того, как его передали под суд, здесь регистрировали браки: так этот зал до сих пор и выглядит. Стулья покрашены золотой краской, сиденья и спинки обтянуты красным бархатом.

На стульях сидит человек десять. Разумеется, когда мы входим, все головы поворачиваются в нашу сторону. Кто они – представители властей, журналисты или обычные граждане, я не знаю, да меня это и не волнует. Мой взгляд прикован к Питеру, к Камню и пистолету. Камень установлен между овальным столом и местами для публики. Он не такой, как в моем сне. В моем сне Камень был маленьким, с вмятиной по центру, и поместиться на нем мог только один человек. Этот – большой и плоский. Массивный, устрашающего вида блок из серого известняка десять сантиметров в высоту и как минимум два метра в ширину. Прямо перед ним стоят три стула. На одном сидит Питер.

Питер смотрит прямо перед собой, за Камень, на овальный стол на помосте, за который, как я понимаю, рассядутся советники. Эстер проводит нас в зал через боковую дверь, поэтому я вижу Питера в профиль. С этого ракурса он не похож на того Питера, которого я знаю. Хотя, возможно, это потому, что он в костюме, который ему немного тесен. А еще он причесался, и волосы кажутся прямыми. Я привыкла видеть Питера за работой, поэтому его неподвижность кажется какой-то странной. Широкий, бронзовый и подвижный – теперь скованный и белый. В нашу сторону поворачивают головы все, кроме него.

Хотя мужчина, который сидит у него за спиной, тоже не поворачивает головы. Это отец Питера. По крайней мере, он похож на того, кого я помню, только старше и волосы седые. Я представляю его как доброго, улыбающегося мужчину со скрипкой, но взгляд у него не добрый. Он мельком смотрит на меня и сразу отводит взгляд – как будто ставни закрывает. Может быть, поэтому Питер смотрит прямо перед собой, его удерживает направленный в затылок взгляд отца. Я не понимаю, почему в зале нет матери Питера, – стулья по бокам от его отца пустуют. А потом до меня доходит, что я ни разу не спросила Питера о том, как он жил после моего отъезда с острова. Люди, не зацикленные на себе, нормальные люди, обычно спрашивают о таких вещах.