близится, они как бы не слышали. Еще и возмущались: «Завтра же воскресенье!» Да я и не спорил…

Мы ужинали, болтали, шутили и смеялись. Ведь всё хорошо, а будет еще лучше!

В двенадцатом часу мои красавицы угомонились. Талия, молча улыбаясь, взяла меня под руку, и повела к себе. Лея, по инерции, двинулась за мамой, однако Юля перехватила ее, что-то выговаривая шепотом, а младшенькая лишь краснела, да кивала.

В Наташиной комнате пахло пустынными травами. Хозяйка отворила окно, впуская хвойный дух — и терпение мне отказало. Я ухватился за стройные бедра моей «златовласки», а она живо вывернулась, и притиснула меня.

Сколько дней я и она жили поодиночке, занятые не главными, совсем не важными делами! И вот сошлись, мучимые томительной затяжкой раздевания.

Избавляясь от джинсов и всяких галантерейных изделий, мы суетились, отпуская сдавленные смешки, торопились нещадно — и вдруг замерли. Обнявшись, ластились с тягучей нежностью.

— Миш… Знаешь, — прошептала Талия, — моя жизнь, вроде бы, такая обычная, простая… Но я иногда будто останавливаюсь, оборачиваюсь — и поражаюсь! До чего же я счастливая, думаю, до того, что мое счастье слилось с повседневностью…

Я поцеловал сухие Наташины губы, и вытолкнул сдавленно, слабея разумением:

— «Молодильное зелье»…

— Ой! В кармане рубашки! Вчера «наколдовала»…

Девушка легла, закрывая глаза, закидывая руки за голову. Томно раздвинула ноги, вытягивая пальцы, словно готовясь встать на пуанты…

Моя рука сжала флакончик с «ведьминским» эликсиром. Он запузырился, отливая жемчужными разводами, и я смазал им ладони. Вмял их в Наташины груди — зелье холодило, но в какой-то момент начинало греть, будя нутряной жар. Возлюбленная громко застонала, потянула меня на себя, напрягаясь с неожиданной силой. Ее живот прилег к моему, вздрагивая и трепеща.

— Раздавлю… — смутно выдохнул я.

— Миш… — Талия отрывисто роняла слова. — Мне… Совсем не тяжело… Мне приятно…

— Я…

— Лежи, я сама введу… А-ах!

Мир удалялся от нас, а мы то ли уплывали, то ли возносились на плавных волнах. Чувственный прибой качал нас, накрывая с головой. Ната кричала от крайней услады, но с ее зацелованных губ слетало лишь жаркое дыхание. Слились…

Пятница, 25 апреля. День

Москва, улица Вавилова

Доктор технических наук Владимир Михайлович Татаринцев отыскался в Институте общей физики, когда-то отпочковавшемся от ФИАНа.

И вновь мне пофартило с людьми — Татаринцев оказался истинным душой компании, человеком веселым и дружелюбным, любившим лазать по скалам, да чтобы вечерком посидеть у костра, да выпить под шашлычок на расслабоне, слушая перебор гитарных струн…

Владимир Михайлович и сам загорелся идеей синтезировать «настоящий серый камень, как у Ефремова!» Он хлопотал вокруг, кудахча как наседка, переводя на меня кучу времени и бездну терпения, наставляя — и бурно радуясь моим скромным успехам.

Установку «Кристалл-407» я осваивал мучительно долго, но самой идеей стартового плавления восхитился сразу — Татаринцев сотоварищи использовали «холодный» кристаллизационный контейнер, в котором «для зачина» плавили крупинки родственного металла, в моем случае — алюминия. Тот раскалялся индукционными токами, плавил оксидную шихту вокруг себя… расплав оксида проводил ток… тоже начинал раскаляться — и плавился уже самостоятельно. Без тигля, как бы в самом себе!

Загружали мы в холодный контейнер иттриево-алюминиевый сплав в соотношении три к пяти, с добавками эрбия и хрома.

Пока этот адский суп кипел и булькал, сияя ослепительно-белым накалом, его портили оксиды и нитриды алюминия, вместе с карбидами, будто горькая пенка — рыбацкую уху.

Меня, как и пришельцев, такой вариант не устраивал — сплав я аккуратно выжигал, поначалу продувая через рабочую зону контейнера кислород с аргоном вплоть до почти полного окисления металла. Как только ток в индукционной катушке стабилизировался, я вырубал кислород и переходил на чистый аргон.

Ничтожные остатки не окислившегося сплава равномерно распределялись по шихте, и потом частично захватывались в растущий кристалл, пронизывая его тем самым ефремовским «облаком едва заметных точек с металлическим блеском», что придавало иверниту характерную легкую опалесценцию.

— Он! — выдохнул Татаринцев, разглядывая серый столбчатый кристалл, как верующий — щепку от креста животворящего.

— Сейчас проверим, — нервничая, я отобрал у него ивернит, и зажал в руке.

Даже малого посыла хватило, чтобы ладонь припекло сквозь толстый войлок.

— Точно, он! — я довольно крякнул. — И те самые блестки…

Владимир Михайлович звонко шлепнул себя по лбу.

— Хром! — возопил он. — Ну, конечно, хром! Вот, что это за блестки! Смотрите: когда мы продуваем шихту аргонно-кислородной смесью, чтобы выжечь остатки иттриево-алюминиевой лигатуры с небольшой примесью эрбия и хрома, то первым делом выгорает алюминий, как самый активный, затем сгорят иттрий и эрбий, и только потом очередь доходит до хрома. Но! При сгорании основного сплава хром станет «отшелушиваться» от поверхности, и в виде шлама переходить в шихту. Образуется тончайшая взвесь, выжечь которую уже невозможно…

— И не нужно! — весомо отрезал я. — Даже вредно, поскольку без этой взвеси ивернит не проявляет… м-м… инфракрасной флуоресценции особого рода. Ну, Владимир Михайлович, спасибо вам огромное!

— Да ладно, Михаил Петрович, — расплылся доктор технаук. — Заходите, если что!

Пожав руки всему дружному коллективу, бережно упаковав кристаллы ивернита, общим весом в пару кирпичей, я удалился, довольный, как медведь, волокущий улей с пасеки.

Суббота, 26 апреля. День

Скорый поезд «Красная стрела»

Вчера нам позвонили с заоблачных высот, и сообщили, что допуск в «Бету» открыт со второго по десятое мая. Наташа запищала, запрыгала, хлопая в ладоши, а я с приятством наблюдал, как упруго раскачивается дивный пятый размер.

И мы на радостях решили махнуть в Ленинград — Светланка всю неделю зазывала нас к себе, на берега Невы.

Сначала думали ехать вчетвером, с Юлей и Леей — чего ж не порадовать тетю Свету? — но ближе к вечеру нагрянули Марина с Васёнком, и мне стало ясно, с кем мои дочери любимые проведут уикенд.

Марина-Сильва де Ваз Сетта Баккарин цвела, не зная увяданья, о чем я не преминул сообщить ей лично, за что был притянут и оцелован. Снисходительный Василий Михалыч простил мне