Пётр Скарга представил узников своим спутникам, как будто те были вольные господа, и сказал им:

— Зову вас на ужин. — С тем и ушёл.

А вскоре в башне появились два стража, без церемоний подняли с ложа князя Василия и, подталкивая в бока, погнали вместе с Филаретом в знакомые им покои богослова. На дворе был крепкий мороз, и пока узники, одетые в дырявые армяки, дошли до покоев богослова, холод пробрал их до костей.

В зале, где располагался богослов, ярко пылал камин. Пётр и его спутники сидели возле огня, а слуга накрывал стол. При появлении узников волоколамский священник встал и подошёл к Филарету. Он слегка поклонился и тихо сказал:

— Брат мой во Христе, владыко Филарет, я рад видеть тебя во здравии.

— Назвал бы и я тебя братом, да не ведаю, кто ты ноне, какой вере предан. Зачем к ляхам переметнулся? — гневно спросил Филарет. — Сколько сребреников получил?

— Я увидел свет новой веры, она ближе мне, потому и здесь.

— Иуда, — прошептал Филарет и сделал движение, дабы схватить отступника за грудь. Но разум поборол горячность. «Ладно, ещё будет час наказать тебя за предательство веры», — подумал Филарет и отвернулся от бывшего священника Феофана.

Тут к Филарету и Василию подошёл Пётр Скарга и пригласил их к столу. Он слышал короткую стычку между Филаретом и Феофаном, но не придал значения, сказал миролюбиво:

— Прошу вас, братья во Христе, разделим трапезу.

Митрополит посмотрел на князя Василия, и тот едва заметно покачал головой. Филарет понял сей знак, спросил богослова:

— Зачем привёл? Говори да отпусти на молитву!

— Полно гневаться, владыко. Я позвал тебя изложить волю царя Владислава, — начал Пётр Скарга.

Но Филарет перебил его:

— Нет на Руси царя именем Владислав и никогда не будет. Там на престоле русский царь.

— Он всего лишь новый самозванец. И его ждёт та же участь, какая постигла всех русских лжецарей, — спокойно продолжал богослов. — Тебе же велено собираться в поход. Пойдёшь вместе с царём Владиславом, ежели страдаешь душой за сына, отверзешь от самозваного гнев народный. И потому садись к столу для мирной беседы.

— Мой сын по родству наследник российского престола и возведён на него волею народа. Потому не прельщай и не угрожай. Не пойду я с Владиславом в поход. Вижу судьбу свою до предела, и в ней нет места сему походу, нет знака иудиным проискам. Вот пусть идёт он, с печатью анафемы на груди. — И Филарет ткнул рукой в сторону Феофана. — Сам же приходи в каземат, ежели есть что сказать доброе. — В этот миг в горящих глазах Филарета проявилась неведомая всем, кто на него смотрел, сила, она лишила их воли, какого-либо противодействия, и Филарет сознавая это, взял князя Василия за руку и повёл его к двери. И никто не посмел остановить россиянина, лишь стражи покорно последовали за ним.

В зале долго стояла тишина, будто все были поражены немотой. Пётр Скарга, наконец, одолел душевную оторопь и подошёл к окну. Он увидел идущего по двору Филарета и подумал, что тщетно бьётся в попытках расколоть эту каменную глыбу, у него не хватит жизни добиться победы над россиянином. Минуту назад он почувствовал истинную силу Филарета. Мощь такой силы он уже ощущал на себе однажды, когда сошёлся в богословском споре с митрополитом Гермогеном. Тогда он тоже пытался убедить русского архиерея в том, что православная вера ущербнее католической. И как он был жалок, когда Гермоген меткими ударами разбил богослова и показал ему истинную ущербность его, католической, веры. Тогда Гермоген бросал в лицо Скарги гневные, справедливые и горькие слова: «В бытии вашей римской церкви вижу одни мрачные стороны. Иерархи вашей церкви заражены страшными пороками. Властолюбие, деспотизм, корыстолюбие, грабительство, растление нравов, грубое буйство и насилие — всё это обыденные явления в жизни ваших священнослужителей, не ведаю, то ли слуг Всевышнего, то ли — сатаны».

Увы, увы, признался Пётр Скарга, Гермоген был прав. И сам богослов мог бы добавить к этому ещё многое, что несовместимо с истинным божественным началом. В отличие от русской православной церкви, римская церковь несравнимо более жестокая, признавался богослов, в отношении к своим верующим и уж тем более — к инаковерующим. Ведь тогда Гермоген мог отправить его на казнь за поругание православной веры, но он, милосердный, не сделал этого. Он дал ему чистые одежды, его отвели в баню, дали вымыться, накормили, напоили и с честью отправили на родину Чем же он, польский богослов, платит россиянам за доброту? Только злом, только тем, что какой год пытается сломить дух достойных сыновей своей отчизны, своей веры. Нет и нет! Он не сделает больше никакого, даже самого малого злоумышленного поступка в угоду амбициям короля Сигизмунда и королевича Владислава. Пусть лучше его подвергнут опале, чему угодно, но он не желает участвовать в грязной игре иезуитов, стоящих за спиной короля и королевича.

Пётр Скарга подошёл к столу, налил себе вина и выпил. В зале всё ещё царило тягостное молчание. Патеры не смотрели друг другу в глаза. Торопливо перекусив, они разошлись по своим покоям. Утром на другой день Пётр Скарга и его спутники покинули Мальборгский замок. Увы, ненадолго: иезуитский корень сидел в богослове слишком глубоко, и он лишь изменил форму достижения своей цели.

Москва ждала юного государя долго. Казалось бы, что там, от Костромы до стольного града птица за день долетит, хорошие кони за три дня путь одолеют. Ан нет, шли дни, недели, а царь всё ещё был в пути... Да было много у него причин медлить с приездом в Москву. Она всё ещё пребывала в великом разорении, и о покое в ней можно было лишь мечтать. А после избрания царя в стольном граде закипели страсти между теми, кто позвал на престол Михаила, и теми, кто целовал крест Владиславу польскому. Тут и весенняя распутица сделала своё дело: разлились реки, ручьи, по дорогам — ни пройти ни проехать. Наконец-то до Москвы дошли вести о том, что царь выехал из Костромы, что он уже в Ярославле. Но никто не знал, когда он покинет сей город. А на торжищах бродили слухи, будто Михаил надумал основать в Ярославле новую столицу. Эти слухи одних пугали, других же радовали. «Изжила себя Москва, выболела, выгорела, помолиться негде», — говорили те, кого потянуло в Ярославль, который был выше Москвы преданием старины.

Бояре, окольничьи, князья и другие вельможи в это время не дремали. Гонцы и посланники летели на перекладных из Москвы на все четыре стороны. Одни мчали к королю Сигизмунду просить о том, чтобы он прекратил военные действия против России и отдал всех пленных россиян в обмен на пленных поляков. Хотелось вельможам, близким к дому Романовых, вырвать из рук Сигизмунда митрополита Филарета, сделать подарок царю. Ан дьяк Посольского приказа Денис Аладьев вернулся из Польши лишь спустя год, как ушёл туда, и несолоно хлебавши. Другие спешили в Ярославль с заверениями, что «московского государства всяких чинов люди ему государю, учнут служити и прямити во всём, что ни наказалися все и пришли в соединение во всех городах и готовы на крайние усилия и жертвы за государство и христианскую веру». Сотоварищи обойдённого россиянами князя Фёдора Мстиславского слали гонцов с криками о другом, о том, что недруги наслали на князя злых духов и те мучают его болезнями, домогаются одного: отказаться от всяких претензий на престол, и потому вопреки дьявольским силам, Мстиславского следует венчать на царство. Были и такие, кто, не сумняшеся, мчал из стольного града невесть куда и кричал об ответственности пред Господом Богом за будущую судьбу России старицы Марфы и её сына, ежели их медлительность в действиях вновь ввергнет державу в гибельную смуту. В Ярославль послы и гонцы уходили каждый день. Инокиня Марфа и царь Михаил принимали московских людей, от кого бы они ни шли, и внимательно выслушивали. И все они получали ответы на запросы москвитян. Но царь и его матушка выдвигали и свои непростые требования, которые озадачивали послов. И почувствовали московские вельможи, что государственные заботы оказались в твёрдых руках властной и строгой, а то и жестокой в своих требованиях старицы-государыни. И первому послу, князю Ивану Сицкому, она заявила: