обклеены детскими рисунками. Это так Саныч распорядился – везде и побольше клеить письма солдатам. И это правильно – я наблюдал, как мужики, побитые войной, прошедшие через её жернова, травмированные, небритые и перевязанные, ожидая, когда их оформят и этапируют дальше, рассматривают весёлые листки, испещрённые детским почерком.

В суровые военные годы взрослые всегда обращаются к детям за помощью. И детские письма всегда доходят до адресата. Они приносят бойцам смысл и утешение, ведь дети – образ Христов, у них ключи от Царства Небесного.

«За наших…», «Спасибо, солдат!..», «Пишу тебе…», «Мы вас любим!..» – читаю я вслед за бойцами и рассматриваю сердечки, танчики, цветочки, «зетки», лютики…

«Не грусти!» – попалось душераздирающее пожелание в виде объявления со смайликами, которые можно себе оторвать на память. Несколько уже оторвано. Не грусти, солдат – почему-то слёзы на глаза наворачиваются.

Эвакуация

Был болен некто Лазарь из Вифании. Лазарь умер… И сказал Иисус: «Встань и иди…» – вспоминаю я библейскую притчу. И Лазарь пошёл.

Мы утром едем с автобусами, полными «лазарей», которых медики спасли и оживили, на эвакуацию. Я за рулём своего бронированного фургона, Саныч сидит рядом, в салоне пара сопровождающих.

► Эвакуация раненых на вертолётах

Эвакуация раненых проходит за Донецком. Место назвать не могу, еду с военными, а у военных свои тайны и секреты. Наш караван – четыре автобуса, скорая и мой броневичок – приезжает в это условленное место к назначенному времени. Автобусы выстроились перед дорогой. За ней раскинулась донбасская степь, покрытая жухлой травой и утыканная ветвистыми иероглифами одиноких деревьев. Вдали мутными гигантами виднеются терриконы. Пасмурно. Дымное солнце еле пробивается сквозь слой облаков. Пустошь, русская пустошь. Русское чистилище в унылых и тоскливых, и при этом очаровательных тонах.

Автобусы стоят наизготовку; заведённые, урчат двигатели. Раненые, которые могут ходить, вышли, кучкуются, курят. Одного медбратья тут же обматывают бинтами, мастеря поддерживающую повязку для сломанной руки. Сломанные, покалеченные, покорёженные, обожжённые дыханием войны, стоят мужики, стоят, курят и ждут. Ждут, когда с небес появятся железные стрекозы и заберут их из зоны военных действий. Да, хлебнули они горя на войне, испили горькую чашу. Но этим горемыкам не повезло и повезло одновременно. Их ранило, многих тяжело, но смерть их миновала. Их спасли, подняли, вывели, оттащили с полей сражений. Они уцелели и скоро отправятся на Большую землю.

Ждать осталось недолго. Откуда-то издалека чуть слышно появляется «трух-тух-тух-тух-тух-тух-тух, трух-тух-тух-тух-тух-тух-тух»… Ты вертишь головой, ища источник звука. Где? Откуда? И быстро находишь. Низко-низко над горизонтом появляются одна за одной три точки. «Трух-тух-тух-тух» становится всё громче, и громче, ещё громче. К стрекоту добавляется свистящий шум авиационных двигателей – вщщщщ-вщщщщ-вщщщщ. Три точки очень быстро увеличились до трёх вертолётов. Два транспортных, с большими буквами Z на бортах, подлетев за сотню метров от нас, зависли и, шумя железными лепестками, пуская волны по истлевшей траве, стали опускать свои железные туловища на землю. Третий – боевой вертолёт прикрытия – стал ходить, как акула, широкими кругами над местом эвакуации высоко над нами.

«Let My people go» («Отпусти народ мой») – так пел Луи Армстронг, это строчки уже из Ветхого Завета. Но мне почему-то всегда нравилось переводить их дословно – «Пусть мои люди идут».

И «мои люди пошли» – автобусы вместе со скорой по команде тронулись, переехали дорогу и обочину. Переваливаясь с кочки на кочку, они синхронно, как на фигурном катании, покатились по полю к приземляющимся вертолётам.

Всё пространство вокруг них наполнено резким, металлическим свистом работающих двигателей и тарахтением винтов над головой. Не слышно ничего. Но все участники действа обходятся без слов, всем понятно, что надо делать. Из автобусов эвакуационная команда быстро выгружает и подносит к вертолёту сумки, рюкзаки, мешки, баулы. Двое пронесли за ручки деревянный военный ящик. Пошёл обмен: и из вертолёта также посыпались на землю мешки и баулы. Потом настала очередь раненых. Одного за другим пронесли мимо меня двух лежачих на носилках и погрузили их на борт. Из автобусов к вертолётам – кто прихрамывая, кто работая костылями – стали подходить раненые бойцы. С помощью сопровождающих они забираются во чрево железной птицы. Туда им подносят их вещи и пожитки. Ветер от лопастей бодрит холодом, обдувает леденящим воздухом лица и треплет края одежды.

Вот и всё. Все вещи погружены, и люди заняли заняли своё место в вертолётах. Всё действие заняло десять минут. Ещё одна эвакуация прошла успешно и без эксцессов. И так же плавно, как и опускались, вертолёты, отталкиваясь от воздуха лопастями, медленно поднялись, развернулись и полетели в сторону Большой земли, в сторону большой, огромной и великой России.

Постскриптум

Когда гостили у Ильича, отец Владимир, фронтовой священник, рассказал одну историю, способную тронуть до слёз даже самого сурового человека.

Один боец признался ему, что во время штурма соскочил с БТР на мину, и та не взорвалась. «Это тебя точно кто-то уберёг!» – сказал батюшка, и в разговоре выяснилось, что у солдата девять дней назад умерла его бабушка. «Так пиши для неё поминальную записку, она тебя спасла!» – наказал отец Владимир.

Солдат сел и почему-то долго корпел за столом, хотя от него требовалось написать только имя бабушки. Отец Владимир с недоумением подглядывал на него, но мешать не стал. В результате боец протянул батюшке записку, на которой было старательно выведено:

«Любимая моя, живи вечно, пусть земля тебе будет пухом. Люблю тебя очень сильно. Твой внук Александр».

В конце записки имя бабушки – Надежда.

Помолившись за упокой души бабушки Надежды, эту поминальную записку отец Владимир заламинировал и хранит у себя.

Хранит он и ещё одну, она уже за здравие. В ней солдат перечислил всех, за здравие кого он хотел, чтобы молились. На ней написано:

л/с «Шторм Z», л/с ЧВК «Вагнер», л/с войск ДНР, л/с ВС РФ.