Его губы накрыли мои в безжалостном, чуть ли не яростном поцелуе. Руки рванули в стороны полы моей рубашки, вздернули лифчик и сжали выпрыгнувшую из-под него грудь. Его рот обжег мою шею, щетина подбородка впилась в кожу, его бедра вжались в мои. Он был зол, как дьявол, ему было больно, и прощать мне все, что я натворила, он просто так не собирался. Я вцепилась в его волосы, едва не плача то ли от злости, то ли от облегчения. Сначала пыталась сбросить его с себя, но тяжесть его тела и его неистовство словно одурманили меня. Мои собственные руки предали меня, когда стали шарить по его телу, гладить его спину, расстегивать его ремень. Он застонал, выругался, стянул с меня джинсы рывком и нижнее белье вместе с ними.

Высокая трава отгородила нас от мира, слепое небо, равнодушное к тяготам смертных созданий, накрыло нас. На километры вокруг простиралась степь без единой живой души: ори, визжи – никто не придет. Он раздвинул мои согнутые в коленях ноги, навалился и вошел в меня так резко, что я охнула.

– Мне жаль, Гэбриэл, мне жаль, – повторяла я, прекрасно осознавая, что это все – расплата. Что ему нужно выплеснуть на меня всю свою ярость, иначе он сойдет с ума. Что только этот бешеный темп и только эта злость, с которой он трахал меня прямо на голой земле, и смогут спасти его от помешательства. На моей шее и груди завтра останутся синяки, это уж точно. Будут жечь губы, и будет саднить между ногами. Но, по крайней мере, мне будет что вспомнить, когда все закончится и я встречу ночь в придорожной гостинице, свернувшись клубком под тонким одеялом и задыхаясь от слез.

Харт развернул меня на живот, обхватил руками и заставил плакать от блаженства. Его пальцы нашли мой клитор и устроили мне пытку. Я кончила практически мгновенно, уткнувшись лицом в землю, как преступница при задержании. Он излился следом, врезаясь в меня все глубже на каждом толчке. Больше не было нужды предохраняться – и в этом заключалась неожиданная и головокружительная свобода.

Я лежала лицом в траве, мечтая о том, чтобы время остановилось. Чтобы он не выпускал меня из рук, из головы, из сердца. Ибо как только он отпустит меня, моя жизнь разломится на до него и на после. И лучшая ее часть останется здесь – в этом крохотном отрезке времени, здесь, в этой траве, под этим небом.

Харт отстранился, лег рядом, убрал взмокшие пряди от моего лица. Я посмотрела на него, наслаждаясь зрелищем: раскрасневшееся лицо, припухшие губы, глаза – мутные, одурманенные. Он притянул меня к себе, я обняла его за шею, спрятала лицо на его груди. Прижалась губами к чертополоху, не в силах сдержать слезы.

– Я хочу, чтобы ты осталась, а остальное… Мы придумаем, что со всем этим делать.

– Ты хочешь, чтобы мы и дальше были вместе, или просто… предлагаешь мне крышу над головой? – тупо проговорила я, даже боясь думать о том, что услышу в ответ.

– Я предлагаю тебе остаться в моей жизни, в моем доме, в моей голове и в моей спальне, – просто ответил он, заправляя прядь волос мне за ухо, и у меня перехватило дыхание от его слов. Таких простых, но так много значащих.

– Гэбриэл, я не смогу сделать аборт, – сказала я. – Не из-за Дэмиена и не из-за религии. Я хочу быть с тобой, хочу все исправить, и мне не нужен никто, кроме тебя, но… избавиться от этого ребенка… я просто не могу сделать это. У меня не хватит сил…

Он привстал на локте, посмотрел на меня, сдвинув брови:

– Я никогда не попросил бы тебя сделать это.

– Правда?

Харт помолчал, подбирая слова, потом сказал:

– Разве это не чудо, что этот ребенок выжил после всего, что с тобой сделали? Словно всем назло. Только представь, насколько бесстрашна и упряма эта маленькая пылинка. Тебя чуть не убили, а она вцепилась в тебя и терпела вместе с тобой, – сказал он. – И еще… Ведь это не плод изнасилования или случайная беременность от первого встречного. Это ребенок человека, о котором ты грезила с юных лет. Не важно, что ты испытываешь к Стаффорду теперь. Важно, что ты будешь любить своего ребенка, Кристи. И никто, ни я, ни кто-либо другой не вправе становиться между тобой и твоим сыном или дочкой. Вот что я думаю.

Я отвернулась, утирая слезы. Я достаточно плакала в своей жизни, но еще никогда от того, что кто-то любил меня так сильно, что ставил мои интересы выше собственных. И от того, что он сохранял человечность и ясную голову даже на этой тонущей лодке, в которой мы все оказались. И от того, что он решил остаться со мной в этой лодке, а не махнул рукой и выкинул за борт.

– Но об одном ты должна помнить. Этот ребенок навсегда свяжет тебя со Стаффордами. И с Дэмиеном, в частности.

– Нет, – резко сказала я. – Стаффорды сами по себе, а я сама по себе.

– Ты не собираешься сказать ему?

– После всего, что он сделал? Даже не подумаю.

– Он все равно узнает.

– И что тогда? Заявит на него права? Захочет быть частью моей жизни? Скажет, что, вернись он в прошлое, и он поступил бы иначе? – нервно рассмеялась я. – Тогда я просто покажу ему свои фотографии из больницы, которые сделали следователи. Пусть посмотрит. Или шрамы на моем теле. Или вот эти три пальца, которые больше не работают. Я была готова на все, чтобы спасти его. На все! А что он сделал для меня? Ничего. Даже хуже: остановил Тайлера, когда тот пытался защитить меня. Он стал соучастником, Гэбриэл! Он позволил отцу искалечить меня…

Харт привлек меня к себе, пытаясь утешить. Я прижалась к нему, черпая силу в его объятиях.

– Мой ребенок не породнит меня со Стаффордами. Наоборот, он будет напоминанием об их истинном лице и об их истинной природе.

К машине я шла послушно, как шелковая. Харт был доволен. Шлепнул меня по заднице, когда я садилась в салон. Мой чемодан валялся у обочины как свидетельство того, что жизнь может развернуться на сто восемьдесят градусов в любую минуту. Гэбриэл забросил его в багажник, и мы поехали домой. Домой – о, что это было за волшебное слово…

Солнце почти село, утонуло в сумеречных чернилах. Впервые за последние три дня на сердце было легко. Хотелось петь самые дурацкие, нелепые песни, танцевать со всеми подряд и забыть все обиды – выбросить их в воду, развеять по ветру, закопать в песке…

Напоминание о нашей ссоре осталось лишь одно: полнейший хаос в гостиной на первом этаже. Пол был усеян осколками посуды, что прежде стояла на барной стойке; стеклянный журнальный столик был перевернут, и зеркало в ванной треснуло паутиной. И еще я увидела несколько капель крови на кафеле.

Я повернулась к Гэбриэлу, разглядывая его, и лишь тогда заметила ссадины на его костяшках: он разбил себе руку после моего ухода. Скорей всего, грохнул кулаком по зеркалу в ванной…

– Ерунда, – ответил он, читая все в моем взгляде. – Мне просто нужно было… выпустить пар. Только не вздумай убирать все это, я сам…

Тысяча слов вертелась на языке, но кроме «ох» я так ничего и не смогла вымолвить. Весь этот беспорядок был словно отражением силы его чувств ко мне. И силы боли, что я причинила…