стекло. По какой-то причине в моей груди вспыхивает раздражение. Как там говорится в поговорке? Что-то о том, что вспомнишь дьявола, он появится?

Что ж, сегодня дьяволица насквозь промокла и прижимает к груди пожелтевшую книгу.

Закрыв зонт, я тянусь к ручке. По ту сторону стекла я вижу, как Пенелопа тоже тянется к ней. Ее попытка удержать дверь закрытой жалкая, и я почти не встречаю сопротивления, когда распахиваю ее.

Распахнув дверь ногой, я опираюсь руками о верхнюю металлическую раму и позволяю своему взгляду скользить по ее телу. Она промокла насквозь. Ее пушистая шубка похожа на бродячую собаку из реклам американского общества «Против жестокого обращения с животными», а волосы настолько мокрые, что превратились из медных в ржавые.

— Что ты делаешь на улице так поздно? Работала на углу улицы, когда попала под дождь, что ли?

Тишина.

Мой взгляд сужается на панике, написанной на ее лице.

— Что случилось? — и снова никакого ответа. Я окидываю взглядом пустую улицу, затем вхожу внутрь, захлопывая за собой дверь. Я беру ее за подбородок. — Я не из тех, кто спрашивает дважды, Пенелопа.

С ее губ срывается вздох, когда вспышка молнии заливает пространство светом. Ее челюсть сжимается под подушечкой моего большого пальца, и осознание этого смывает мое беспокойство, как ведро холодной воды.

Я позволяю своим пальцам соскользнуть с ее лица и начинаю смеяться.

— Боишься маленькой молнии? Я тебя умоляю, шансы получить удар — один на миллион.

Настала ее очередь смеяться. Смех громкий и горький, и когда он отражается от стен, я внезапно осознаю, насколько здесь тесно.

— Я провожу тебя домой.

— Я не хочу идти пешком.

— Тогда я отвезу тебя домой. Мы в тридцати секундах от твоей квартиры, лентяйка.

— Убирайся.

Вытирая веселье с лица тыльной стороной ладони, я прислоняюсь к двери и изучаю ее. Когда молния освещает кабинку, ее плечи напрягаются в предвкушении, а пальцы сжимаются в кулаки. Ее губы приоткрываются, чтобы с придыханием прошептать счет, и когда она добирается до семи, гром прокатывается по ее сгорбленным плечам.

От ее дрожи серебро на шее поблескивает.

Я стону.

— Ты же не серьезно.

Она приоткрывает один глаз и свирепо смотрит на меня сквозь него.

— Что?

Я киваю на ее кулон.

— Ты думаешь, что ты одна на миллион, — я даже не пытаюсь скрыть, что я закатываю глаза. — Насколько эгоцентричной надо быть, чтобы верить…

— Я не эгоцентричная, — ее дрожащие пальцы, защищаясь, тянутся к кулону. — Я удачливая.

— Да, потому что попасть под удар молнии — это настоящая удача.

Она качает головой, проводя по цепочке четырехлистным клевером вверх и вниз.

— Удача — это не только то, что с тобой происходит что-то хорошее, но и то, что шансы на твоей стороне. У каждой игральной кости есть шестерка, верно? Любой может выкинуть её, но у счастливчиков вероятность выпадения ее выше, чем у большинства.

— И, исходя из этой логики, счастливчики с большей вероятностью будут поражены молнией, — сухо отвечаю я.

Она кивает, и я презрительно выдыхаю.

— Нет такой вещи, как удача, Пенелопа. Хорошей, плохой или иной. Не знаю, сколько раз мне придется тебе это доказывать.

Теперь ее второй глаз открывается, и она одаривает меня недоверчивым взглядом.

— Ты — король казино. Как ты можешь не верить в удачу?

— Потому что я логичный человек.

Ложь.

— Я верю в доказанную науку вероятности и статистики. У каждого человека на планете одинаковые шансы выпадения шестерки. Это математика. Господи, держу пари, что ты также подбираешь лак для ногтей в соответствии со своим гороскопом и не выходишь из дома, когда ретроградный Меркурий.

Она хмурится.

— Забавно, — ее глаза опускаются к зонтику рядом со мной, и что-то озорное танцует в них. — Тогда открой его.

— Что?

— Если ты действительно не веришь в удачу, хорошую, плохую или иную, — передразнивает она грубым голосом, который, как я предполагаю, имитирует мой собственный, — тогда открой зонтик.

Я провожу языком по зубам и поднимаю взгляд на дождь, барабанящий по крыше. Черт, она меня подловила. Я лучше сыграю в русскую рулетку напротив собственного виска, чем открою зонт внутри. Я даже не уверен, считается ли телефонная будка внутренним помещением, но я не собираюсь выяснять.

Следующий удар молнии пришелся как нельзя кстати. Слишком увлеченная разговорами о суевериях, Пенелопа забыла считать до следующего раската грома, и он застал ее врасплох. Она вскрикивает и ударяет рукой по моей груди, чтобы успокоиться. Мои мышцы напрягаются под тяжестью ее теплой ладони. Может быть, это потому, что уже три часа ночи, а может быть, я просто не в себе, но я кладу свою руку поверх ее.

— Шшш, — бормочу я, обхватывая пальцами ее ладонь. — Скоро это прекратится.

Широко раскрыв глаза, она скользит взглядом вниз по моей рубашке, туда, где моя рука сжимает ее. Ее тяжелое дыхание заполняет все четыре стены телефонной будки. Пар поднимается от наших тел и ползет по стеклу, и теперь я не вижу, что находится по другую сторону. Здесь со мной только Пенелопа, осторожная и мокрая, дрожащая слишком близко ко мне, чтобы чувствовать себя комфортно.

Легкий яд клубится под моей кожей, зудящий и горячий.

О чем я только думал? Я зашел в эту телефонную будку так, словно собирался на воскресную прогулку. Как будто я не запирал себя в коробке восемь на четыре с девушкой, о чьем полуобнаженном теле я думал не реже одного раза в час три дня подряд.

Что теперь стоит между мной и этим кружевным лифчиком? Пару слоев мокрой одежды я мог бы снять с ее тела меньше чем за десять секунд. А то и за пять, если бы я чувствовал себя… безрассудно.

Похоть потрескивает и вспыхивает, как электрический ток, пробегающий по кончику моего члена. К черту всю эту чепуху с Королевой Червей. Даже если она не моя карта гибели, она вредна для меня. Вредна для моего самоконтроля и имиджа. Одна только искра неповиновения в ее больших голубых глазах вызывает во мне желание сорвать с себя маску джентльмена и поглотить ее целиком.

Я прочищаю горло и отпускаю ее руку, отчасти потому, что эта рубашка от Tom Ford, а отчасти потому, что мягкость ее ладони на моей груди делает меня возбужденным.

— Если думаешь, что ты такая удачливая, давай сыграем в игру.

Ее глаза сужаются, осторожность борется с интересом.

— В какую игру?

Сдерживая смех по поводу ее неспособности скрыть волнение, я достаю из кармана брюк игральную кость, подбрасываю ее в воздух, ловлю и поворачиваю