– Нет, – говорит Саша безучастно.

– А что тогда?

Саша молчит. Она сама не понимает, что чувствует.

– Тебе было бы хорошо без меня?

– Нет.

– А с Арефьевым?

– Не знаю.

Лицо у Саши отрешенное, безутешное. Если бы я сейчас начал злиться, я был бы идиотом.

Сейчас я скажу что-нибудь бессмысленное:

– Но мы ведь вместе уже целый год.

Год! Год. По лицу Саши вижу, что один год ничего не значит. И много лет значат не больше, чем один. На что ни умножай нуль, будет нуль. Год: две сессии, весна, лето, осень, зима и вновь наступающая весна. Саша лежит, закинув голову, у меня на коленях. Кажется, ей не так уж и плохо. Ей отчасти и хорошо. Лирическая, медитативная тоска. Ее душе не надо никаких решений. Она вдается в свое состояние.

За окном понемногу начинается дождь со снегом. Все кругом странно и нехорошо подробно, все мелочи лезут в глаза.

– Понимаешь, – веду разговор я, – для некоторых вещей нужно потрудиться. Постараться. Нужно что-то выстраивать. Дом можно построить из чего угодно.

– Даже из дерьма, – говорит Саша, глядя перед собой. – В Казахстане строят дома из дерьма. Ты это знал?

– Ну, наверное, оно уже сухое, когда из него строят, – говорю я. – Оно высохшее, испарившееся, я правильно понимаю? А у нас – вон какая погода хреновая.

Любуюсь и гадаю, чего больше в ее молчании: смятения или равнодушия. А раньше ведь все было прозрачно, любой вздох. Саша так и лежит неподвижно, закинув руки за голову. Что я сейчас сделаю? – осеняет меня.

– Не надо, – слабо сопротивляется Саша.

Ночью мне наконец снится черно-белый сон.

Мне снится, что я, Диодоро балансирующий, взбираюсь все выше и выше по лестнице, дымчатой, кружевной, с огромными окнами, спиралью по стене, в белом тумане. Далеко внизу зияет клетчатый каменный круг. Чем выше я взбираюсь, тем круче ступеньки, тем туманнее, тем больше сгущается печаль. Несмотря на дымку, я вижу, что на всех дверях печати. Только на самой последней двери печати нет, и это наша дверь. Распахнутая дверь ждет меня, а за дверью – там – что-то ужасное, что-то нестерпимое, и я не хочу это видеть, но меня что-то тащит.

Белесый неверный сумрак. Нет ни ветра, ни дыхания, ни у зыбкой земли, ни в глухом небе. Не ходи туда. Не ходи туда. Там худо. Подозрительные запахи поднимаются по гибким трубам, в тишине шевелятся гады. Так водолаз, заплывший на глубину, по ошибке, думая, что движется к поверхности, плывет в толще воды ко дну, к гибели. Кто здесь присутствует незримо? Что пришло незаметно? Что больше нельзя назвать? Какая это сущность стремилась-стремилась да и стала бытием? Что это там, посреди комнаты, в полуметре от пола?..

…Жила-была маленькая девочка Саша, коротко стриженная, так почему же вверх от ее головы тянется к потолку длинная русая коса, толстая коса, ужасно длинная и гибкая, как веревка…

– А-а-а! – кричу я от ужаса и просыпаюсь.

– Что такое? – бормочет одуревшая Сашка, рывком садясь, – сна ни в одном глазу.

Несколько раз дергаю за цепочку, но ночник не включается. За окнами – темнота и грохот, как в жерле пушки, зимняя гроза. Голова у меня раскалывается. Причем именно в том месте, где я три месяца назад просверлил в ней дырку.

– Бллин, я, кажется, заболел, – хочу сказать я.

К горлу вдруг подкатывает такая тошнота, что я вскакиваю, несусь в туалет – черт, свет не горит! – и сую голову в унитаз. Мир пузырится, слоится, по нему идет зыбь и рябь, все сбоит. Сердце колотится, я мокрый, как мышь.

– Электричества нет! – кричит Сашка где-то в недрах комнаты. – Там снаружи…

В комнате стартует мобильник, и тут же, через четверть секунды, Сашкин кромешный вопль раздирает мне диафрагму.

– И-и-и! – визжит она. – Петя, иди сюда скорее! Там конец света!..

Воды тоже нет. Прижимая полотенце к лицу, бросаюсь в комнату.

– Просыпайся! – орет Тангенс. – Глянь в окно быстрее!!

– Что вы все, сговорились со своим окном?! – взрываюсь я и, заграбастав в объятия обмершую от ужаса Сашку, выглядываю наружу.

Там, внизу, плещется море. Балтика, пенится и бурлит, языками лижет небо, вишневый коктейль для вечеринок, три века трясли в шейкере… шкряп-ссс… и оп-сля-а-а-ааа! Сухие завтраки размокли. Город погас. Редкие огни рыжими пятнами просвечивают пушечный мрак. Дамба, успеваю я подумать. Дамба, ждамба, дожидамба. Дмитрий Михайлович предупреждал позавчера. Послезавтра. Когда вода захлестнет Пулковские высоты… Ну, до этого не дойдет… не должно…

– Все потекло, – хрипит Тангенс в мобиле, – такой полив, хорошо, я закрыться успел по евродоллару, у меня там УПС стоит, такой полив, ты что, вообще, я впервые такое, а по йене я стоял на продажу…

– Первые этажи! – скачу по комнате, впрыгивая в брюки и ботинки, Сашка подает майку, куртку.

– Алекс там у себя уже… Вроде вода пока не дошла… Там, прикинь, окна в первых этажах действительно герметичные оказались… только в форточки… Арефьев не гнал, оказывается… фундамент по спецтехнологии… я не знаю, конечно, до каких пор он может… и если дом на хрен не опрокинется…

– А сам-то он где?

– Хрен знает где! – оглушительно вопит Тангенс. – Мобильник недоступен! Они с Абаббой в сауну собирались!

– Сиди здесь! – говорю Сашке (сидит в одеяле, глаза вытаращены) и захлопываю дверь.

На лестнице холодно и тоже кромешная тьма, дымом не пахнет. Лифты заблокированы. Шум и рев воды там, внизу. Обрушиваюсь вниз на ощупь – через пять ступенек, грохочу, заносит на поворотах. На уровне десятого этажа врезаюсь в гущу народа: поднимаются со свечками, как в крестный ход, с сумками, с бутылками пресной воды, сонными детьми, котами, лимонными деревьями; отблески на листьях и лицах.

– Не ходите туда, Петр! – машут руками.

– Вода уже дошла?

– Да! Нет! Не знаем! – сыплются ответы. – А где Арефьев? А что нам делать?

– Собираемся в вестибюле на двадцать втором этаже, – надрываюсь я. – По нашим расчетам, вода до двадцать второго этажа дойти не должна. Там имеется запас продовольствия и автономный электрогенератор. Не создавать паники. Все будет хорошо.

Доскакав до седьмого этажа, вдруг – как вкопанный: двадцать два этажа наш дом имеет лишь в самом высоком месте, и это наш, третий подъезд. Первый подъезд – девять этажей, второй – пятнадцать, четвертый – тринадцать, пятый – всего семь.

– Тангенс, – кричу в мобильник. – Я идиот. Пятый и первый подъезды.

– Давай быстрее, тут уже заливать начинает! – орет Тангенс и выключается.

Смотрю на дисплей и не вижу ни одной черточки. Иначе говоря, мобильник ни хрена не ловит.