это больше настроение, нежели мелодия, чувственная, медленная, совсем неспешная. Размякнув от водки в коктейле, Карина отдается звукам, уносится вслед за ними, и кровь в ее жилах пылает. Она возбуждена.

Карина вспоминает, как жила в Нью-Йорке на Восточной Шестой улице, околачивалась у «Виллидж вангард», слушала Брэнфорда Марсалиса, Херби Хэнкока, Сонни Роллинза и Брэда Мелдау, училась, слушая, глядя, расспрашивая, выступая и импровизируя. Изучение джаза было трехмерным опытом единственного в своем роде экспрессивного открытия, происходившего само собой, с ходу во время спонтанных джем-сейшенов. Изучение классического фортепиано представляло собой формализованную учебную деятельность, предполагавшую освоение испытанных техник, следование строгим правилам, запоминание нот на странице, занятия наедине с собой. Карина никогда не испытывала большего азарта, не чувствовала себя более живой, чем когда играла джаз.

Две следующие композиции — чистая энергия, призыв к действию и празднование. Пальцы Александра напоминают краба-скрипача, убегающего от преследующей его тени чайки, или колибри, пьющую нектар из клавиш и переливающуюся быстрыми арпеджио, в которых живет сам Бог.

Он пробегается вверх-вниз по клавиатуре, выходя за рамки, извлекая ноты, которые еще чуть-чуть — и резали бы слух. Это диссидентская, будоражащая, провокационная музыка.

— Охренеть можно, согласна? — не сдерживается Элис.

Карина согласно кивает. На четвертой композиции она снова закрывает глаза, завороженная риффами Александра, тем, как продолжения аккордов отклоняются от основного мотива. Он уже вышел за рамки, и его песня теперь о пути, а не о цели, о том, как можно заблудиться в дороге и что можно найти. Здесь и аподжатура[36], и восходящий гармонический ряд, и воскресная поездка по извилистому маршруту. Он варьирует фразировку, меняя форму и фактуру, включая блюзовые ноты и трели, похожие на детский смех. Он танцует по клавишам, флиртует с нотами, любит их, и музыка становится утренним дождиком, играющим на оконном стекле, трогательным, одиноким, тоскующим по возлюбленной, другу детства, матери.

Песня заканчивается, и публика аплодирует. Карина открывает глаза, ее лицо залито слезами. Женщина окрылена случившейся переменой: она вспомнила, кем на самом деле является.

Она — джазовая пианистка.

Карина с ошеломительной ясностью вдруг видит свою роль, костюм и маску, которые она сама же выбрала и носила последние двадцать лет. Она пряталась, точно самозванка, сидя на цепи внутри тюрьмы из обвинений и оправданий, и не могла позволить себе играть джаз, быть тем, кто она есть.

Поначалу во всем был виноват только Ричард: это он перевез их в Бостон. Джазовые пианисты живут в Нью-Йорке, а не в Бостоне. Потом у Ричарда начались разъезды. Его почти никогда не было дома. Секс случался все реже. У Карины закончился запас выписанных ей противозачаточных, но стоял февраль, выходить на улицу и идти по жуткому холоду в аптеку совсем не хотелось.

Она была ленивой. Глупой. Беременной.

Ее отговорками стали Грейс и материнство. Теперь она не могла быть джазовой пианисткой, потому что малышка нуждалась в ее заботе. Ричард пропадал на гастролях добрую часть года. По сути дела, она была матерью-одиночкой. Хлопотливая жизнь молодой матери совершенно ее поглотила и сделала чудовищно одинокой. Ей часто не хватало времени принять душ, какое уж там возвращение к джазу. Поэтому она все дни занималась Грейс, создавая себе безопасное гнездышко, в котором можно спрятаться. Она пообещала себе, что это будет ее временным убежищем.

Карина вспоминает свою мать. Та родилась в угнетенной стране, застряла в бедном, отсталом городке из-за мизерного жалованья своего вкалывающего на угольных шахтах мужа, увязла из-за своей религии в несчастливом браке, сидела взаперти в грязно-бежевых стенах маленького домика, воспитывая пятерых детей. Она каждый день надевала обтрепанный белый фартук и стягивала свои преждевременно поседевшие волосы в пучок, в ее глазах сквозила обреченность, а артритные руки были стерты до костей готовкой, уборкой и уходом за детьми, чьей единственной мечтой было как можно быстрее убраться из этого дома, этого города и этой страны. Они все оттуда уехали.

Карина поклялась, что не повторит жизнь своей матери. Как бы Карине ни нравилось быть мамой Грейс, она не будет рожать ребенка за ребенком, добавляя по кирпичику в стену тюрьмы материнства. Грейс будет ее единственной дочкой. Раз родила — и хватит. Но Ричарду хотелось иметь много детей, большую семью.

На долю секунды из своего укрытия выглядывает ее тщательно запрятанный обман, но этого хватает, чтобы через стенки желудка начал просачиваться, вызывая тошноту, стыд. Она допивает мартини, туманя свой измученный, кругом виноватый рассудок уютным теплом алкоголя.

Когда Грейс исполнилось пять лет и она пошла в нулевой класс[37], у Карины должно было высвободиться время для занятий джазом. Таков был план. Но вот Грейс начала учиться в школе, и отговоркой Карины снова стал Ричард. Она нашла платежи за ужин в дорогом ресторане и напитки на двоих в выписке по кредитной карте мужа, сообщения непристойного содержания от некой дамы по имени Роза в его телефоне, пару черных кружевных трусиков, которые явно не предназначались в подарок жене, в его чемодане. Сперва эти предательства разбили Карине сердце. Она чувствовала себя оглушенной, опустошенной, униженной, опозоренной. Рыдала, бушевала, угрожала разводом. Однако позднее, после нескольких дней, проведенных на пике эмоций, вдруг почувствовала, что вымотана донельзя. Теперь она была спокойна и странным образом довольна. Со временем все это перестало трогать ее зачерствевшее сердце. Она едва ли не жаждала поиграть в детектива, испытать острое возбуждение от обнаружения очередной изобличительной эсэмэски, сиюминутного ощущения трагедии. А самое главное, она могла выстроить на этом материале целый сюжет.

Грейс ходила в первый класс, восьмой, десятый, а Карина все еще представляла себя жертвой, пойманной в ловушку несчастливого брака по законам церкви, в которые больше не верила, но которым до сих пор подчинялась, и место ее заключения было окружено колючей проволокой придуманных ею причин. Она тщательно выстраивала свою жизнь, привнося в нее предсказуемую стабильность в виде безопасной учительской карьеры, преподавания игры на классическом фортепиано в личных пределах гостиной пригородного дома, где все ее ученики неизменно слишком юны, неразвиты и в музыкальном отношении невежественны, чтобы сомневаться в ней, провоцировать или выталкивать ее из зоны комфорта.

А она при этом легко обвиняла Ричарда с его интрижками в том, что это он не дает ей двигаться вперед. Он был неправ и аморален, а она права и высоконравственна и могла злиться на него за свои нереализованные джазовые мечты — это было идеальным оправданием, отличной дымовой завесой, отражающей любые попытки докопаться до правды. А правда заключалась в том, что она смертельно боялась неудачи, того,