ему. Ричард смотрит на дверь, на красную кнопку вызова на полу. И решает не звать Грейс. Он слишком устал. Ни черта за весь день не сделал, а чувствует себя разбитым.

Кажется, что сейчас позднее, чем есть на самом деле. Темноту комнаты нарушают только сияние экрана ноутбука и тонкая полоска света, падающего из коридора через приоткрытую дверь. Ричард поднимается, становится на пороге своей комнаты и прислушивается: не слышно ли Грейс. Ничего не слышно. Не в силах усидеть на месте, он оставляет кабинет и слоняется по гостиной, рассматривая мебель и обстановку, точно любопытный меценат музея, задержавшийся в нем после закрытия. Или какой-нибудь подозрительный тип, явно замысливший недоброе. В гостиной царит полумрак, разбавленный мягким светом из кухни: должно быть, Грейс забыла его выключить. В каждом окне, как в рамке, — картинка холодной темной ночи. Если бы Карина была дома, она бы опустила шторы.

В гостиной чисто и опрятно, все на своих местах. Слишком чисто. Стерильно. До того как он съехал, а Грейс перебралась в Чикаго, дом выглядел так, будто целиком принадлежал ей. Повсюду валялись ее вещи: рюкзак, одежда, учебники, бумаги. Ее музыку и телефонные разговоры было слышно по всему дому вне зависимости от того, в какой комнате она находилась. Тут все было пропитано ее личностью и присутствием. Но Грейс здесь больше не живет. Здесь живет Карина. Однако, за исключением того, что его обитательница играет на пианино, дом Карины почти ничего о ней не говорит.

Но все-таки это ее дом, ее жизнь. Не Ричарда. Ему здесь больше не место.

Он навещает ее пианино, то самое, фирмы «Болдуин», которое они купили с рук, когда только переехали в Бостон. Его взгляд путешествует с одного конца клавиатуры до другого. Несколько месяцев наблюдая и слушая, как Карина и ее ученики играют на этом инструменте, он знает, что по сравнению с его роялем клавиши здесь немного западают. Ричард представляет себе досадную вязкость в кончиках своих парализованных пальцев. Он годами пытался убедить Карину перейти на рояль, но она всегда отказывалась.

Сверху на подставке для нот — «К Элизе» Бетховена. Один из учеников Карины терзал эту пьесу на прошлой неделе. В одиннадцать лет Ричарду больше всего нравилось играть именно «К Элизе». Он колеблется, но потом все-таки садится на банкетку. Его взгляд скользит по нотам, в голове звучит музыка, и ему снова одиннадцать. Он играет для мамы, а когда заканчивает, она целует его в голову и говорит, что в жизни ничего красивее не слышала.

Ричард читает ноты этой простой, заигранной и все же прелестной пьески и чувствует ее в своем теле — в бьющемся сердце, в неподвижных пальцах, до сих пор хранящих теплую память, в притоптывающей ноге. Вот это — музыка.

Ему нестерпимо хочется коснуться клавиш. Пока он ощущает, как в его теле играет воображаемая музыка, в его душе живо откликается воспоминание о том, как он создавал ее, как слышал в реальности. Ричард пытается вспомнить, как в последний раз играл, как отзывались трепетом его тело и душа, когда он проживал ноты равелевского фортепианного концерта для левой руки, но в голове всплывает только какой-то поблекший образ. За него не ухватиться. Воспоминание — не более чем промелькнувший призрак прошлого. Глаза Ричарда наполняются слезами, и он встает из-за пианино Карины, чтобы не доводить себя до рыданий.

Он идет на свет — в кухню. Посередине квадратного стола стоит миска с лимонами. Один из лимонов заплесневел. Ричарду хочется выхватить его из миски и выбросить в помойное ведро. Он подумывает позвать Грейс: пусть спустится из своей спальни и уберет испортившийся лимон, но, предположив, что своим ослабленным голосом ему до нее все равно не докричаться, решает не напрягаться.

Ричард подходит к оставленной на столешнице коробке с пиццей. Крышка слегка сдвинута набок, и он заглядывает внутрь. Три куска. Он вдыхает запахи перца, лука и теста и с мучительной грустью вспоминает удовольствие, получаемое от еды, точно возлюбленную, которую никогда больше не поцелует, или фортепиано, на котором никогда больше не сыграет. Он воображает себе тягучесть начинки и сыра, похрустывание корочки, жар пикантного соуса и соленого сыра во рту, отзывчивость своего рояля, свои руки в густых черных волосах Максин, свой рот, накрывший ее губы.

Едва не испытывая головокружение от нахлынувшего желания, он замечает, что не представляет себе волосы или губы Карины. Пытается вспомнить последний раз, когда они целовались, последний раз, когда он ее обнимал, последний раз, когда у него встал при мыслях о ней. Безуспешно. Воспоминания о том, как он ее трогал, хотел, любил, кажутся пожелтевшими неподписанными поляроидными снимками в чьем-то альбоме. Прошло слишком много времени.

На часах 21:03.

Оставив коробку с пиццей, Ричард направляется к стоящей возле раковины чашке с остатками кофе, который пила утром Грейс. Он нагибается, опускает лицо в кружку и вдыхает, что может вытянуть из вязкого горьковато-сладкого подсохшего кофейного осадка на донышке. Выдыхает. Блаженство. И кромешный ад. В отчаянии засовывает в кружку язык, надеясь лизнуть сухое колечко, но языка не хватает, а кружка слишком глубокая. Ричард сдается.

Номера телефонов «Керинг хелс», его невролога и сотового Билла записаны на листке бумаги и прикреплены магнитом к холодильнику. Рядом фотография Грейс и Карины с церемонии вручения школьных дипломов. Обе в черном, обе широко улыбаются. У Грейс улыбка матери.

Других фотографий нет. Никаких других улыбающихся детей на его бывшем холодильнике. Ни сына, которого он всегда хотел. Ни сестры для Грейс. Все эти годы он пытался сделать Карине ребенка, верил в то, что от ее хождения по врачам будет толк, кончал в пластиковые стаканчики, надеялся. Ничего из этого не было настоящим. Наверное, потому он и не может вспомнить, что любил ее.

Столько времени потрачено впустую…

На часах 21:06.

Поскольку исследовать больше нечего, Ричард идет обратно в свою комнату и вдруг неожиданно, словно глядя на себя со стороны в замедленной съемке, понимает, что падает. Он собирался шагнуть вправо, но нога его не послушалась. Что-то нарушилось во взаимодействии нейронов с мышцами. Что-то не возбудилось, не передалось, не дошло. Что-то расслабилось, обесточилось, в результате чего команда «идти» сошла на нет, связь разорвалась. За долю секунды перед тем, как удариться об пол, Ричард соображает, что не может смягчить падение, и решает повернуть голову, но запаздывает. Основной удар приходится на подбородок и нос.

Из правой ноздри течет теплая кровь. Он ощущает во рту ее металлический соленый привкус. Чувствует боль, пульсирующую и