Однако «нужно было еще объяснить», как в земле оказалось то женское тело, которое, по широко распространенному мнению, принадлежало Дженни Олсон13.

На предполагаемое признание Рэя Лэмфера газеты по всей стране – от «Нью-Йорк таймс» до «Лос-Анджелес геральд» – отреагировали одинаково. Как писал корреспондент «Цинциннати инкуайерер», никто «этим россказням не поверил». Адвокат Уорден и прокурор Смит тоже подняли на смех «вновь открывшиеся факты», а саму историю назвали «абсолютной выдумкой»14.

Несмотря на требование раскрыть источник информации, редактор «Сент-Луис пост-диспэтч», ссылаясь на установившуюся журналистскую практику, отказывался назвать имя человека, записавшего признание Лэмфера. «Общеизвестно, что газеты на условиях анонимности часто получают важные сведения, – утверждал Пулитцер, – и без разрешения своего источника никогда это условие не нарушают. Если доверенное лицо осужденного не даст на то разрешения – что, впрочем, маловероятно, – газета никогда не назовет его имени». Однако тут же редактор недвусмысленно заявил, что «мистер Шелл, согласись он нарушить молчание, мог бы подтвердить подлинность опубликованных сведений»15.

Шелл, атакованный репортерами в своем доме в Берлингтоне, штат Айова, 14 января повторил, что не предавал гласности ничьих признаний16, а уже на следующий день свои позиции сдал. Встретившись в университетском кабинете с корреспондентом «Чикаго трибюн», пастор продиктовал заявление, которое под заголовком «Доктор Шелл раскрывает секрет Лэмфера» днем позже появилось на первой полосе этого издания.

«Из-за неутихающего интереса к делу Ганнесс, вызванного противоречивыми публикациями, понимая, что основные детали этого дела уже известны публике, – начал пастор, – я решил нарушить обет молчания. Через “Чикаго трибюн” я намерен подробно рассказать о трех разговорах, которые состоялись между мной и Лэмфером в окружной тюрьме Ла-Порта, а также при каких обстоятельствах и что он мне тогда говорил».

Пастор вспоминал, как он впервые услышал о пожаре, случившемся в доме Ганнесс «в последний вторник апреля» 1908 года, описывал скорбные чувства, вызванные гибелью «троих учеников воскресной школы: способного пятилетнего мальчика и двух девочек, на вид лет семи и девяти. Я помню, как прошлой осенью они катались в маленькой повозке, запряженной пони, а мальчика несколько раз видел среди детей младшей группы. По предложению Рюпеля, директора воскресной школы, субботним утром мы провели в школе поминальную службу».

Через несколько дней Лэмфера задержали, и по его просьбе прокурор Смит пригласил пастора «прийти в тюрьму и выслушать заключенного».

Лэмфер, по словам Шелла, был «крайне возбужден. Руки тряслись, на лбу блестели капли пота. Заключенный очень нервничал. Сказал, что никого не убивал, хотя его, конечно же, повесят».

Во время первого разговора задержанный сказал, что поджог не устраивал, что в то утро до трех часов спал в доме негритянки, а потом пошел к родственнику. По дороге Рэй заметил огонь в доме Ганнесс. Лэмфер у нее больше не работал и так злился на бывшую хозяйку, что просто прошел мимо. В четыре утра, пройдя около четырех миль, он пришел на ферму кузена.

Уйдя от арестованного, Шелл навел кое-какие справки, и «в тот же день, вернувшись в тюрьму, сказал Рэю, что на самом деле он появился на ферме родственника не раньше шести». Уличенный в неточности, Лэмфер вспомнил, что действительно проснулся в три часа, но потом снова лег в постель. Когда негритянка приготовила завтрак, было уже почти четыре, так что вышел Рэй на самом деле позже, и как только пересек железную дорогу, по ней в северном направлении проехал поезд. Еще Лэмфер сообщил, что не проходил рядом с домом Ганнесс, как сказал утром, а взял восточнее и только с другого берега озера увидел пожар.

Пожурив Лэмфера за неискренность, Шелл заметил: если заключенному нужна поддержка и пасторская помощь, он должен или молчать, или говорить чистую правду. При этом Шелл обещал ничего не сообщать прокурору. Пастор и Лэмфер продолжили «обсуждать дело Ганнесс», и вот что «по прошествии двух часов» о событиях той страшной ночи рассказал Рэй Лэмфер. Они с Ганнесс «были близки с июня 1907 года». Три раза Лэмфер покупал для нее хлороформ, один раз в загоне для свиней рыл яму и помогал хоронить чье-то тело. Белль сказала, что этот человек внезапно умер недалеко от дома, и будет лучше всего «труп закопать и никому о нем не рассказывать».

Рэй утверждал, что до поездки в Мичиган-Сити в убийствах хозяйку не подозревал. Однако, вернувшись той ночью и проделав несколько дырок в стене, увидел, как она «усыпила мужчину хлороформом, а потом ударила топориком по голове». Рэй испугался, «перестал на нее работать и вернулся на ферму только один раз, чтобы получить деньги, которые задолжала хозяйка».

Шелл подметил, что и в этом рассказе слишком много противоречий, и он тоже не кажется убедительным. Тогда Рэй сознался: он грозил выдать хозяйку, если она «не раскошелится», и получал от нее разные суммы. «Однажды она дала пятьдесят долларов, потом пятнадцать, потом еще пять. Каждый раз он шел в какой-нибудь салун, а протрезвев, понимал, что опять все спустил». В последнюю субботу перед пожаром Лэмфер явился к Ганнесс, напомнил, что видел, как она убивала Хельгелейна, и снова потребовал плату за молчание. «Белль сказала, что больше доллара Рэй не получит, и тогда он обещал с ней поквитаться».

Потом пастор убедил Лэмфера в подробностях рассказать все, что случилось в ночь пожара:

Выслушав Лэмфера, пастор пришел домой и по памяти исписал два листа бумаги. На следующий день он показал их заключенному и стал уговаривать дать показания прокурору Смиту. Так Рэй «уменьшит расходы сестер на адвокатов и сэкономит средства, выделяемые округом на судебный процесс». Лэмфер «согласился подписать бумагу и отдать ее прокурору». Позже Шелл сообщил Смиту о решении обвиняемого и больше, по словам пастора, с узником не встречался.

– Я сознаю, – заявил Шелл корреспонденту «Чикаго трибюн», – что до настоящего времени содержание наших бесед раскрывать было нельзя. Ради сестер Лэмфера мне и сейчас следовало хранить все в секрете. Того же ждет и церковь, в ла-портовском приходе которой я служил. Мой поступок – нарушение тайны исповеди – может оказать плохую услугу другим христианским священникам: люди перестанут им доверять17.