Исаак вспоминает, как встретился со своим агентом Яковом Янкевичем, из хасидов, в его сумрачном доме в Антверпене, день был ясный, не то что сегодня, деревянные ставни раскрыты, на синем бархате лежал алмаз без единого изъяна.

— Редкостный камень, — сказал Янкевич. — Берите, не пожалеете.

Унося камень в портфеле, Исаак думал, что создаст еще одну подвеску для шахини или сестры шаха, имевшей огромное влияние на брата, а может быть, для жены какого-нибудь знатного иностранца. В кафе за чашкой эспрессо его ждала Фарназ в открытом платье, ее плечи пахли лосьоном от загара, океаном и бесчисленными летними днями, которые им суждено провести вместе, тогда-то ему и пришла в голову мысль: а не подарить ли камень Фарназ? Но вот уже столько лет прошло, а он все не брался за камень, и так и не счел никого достойным такого совершенства.

— Я отдам тебе другой алмаз, тоже очень хороший, — говорит он. — И сапфир в придачу.

— Еврей, ну вы и упрямец! Одной ногой в могиле, а торгуетесь! Отдайте алмаз, иначе эта бумажка отправится прямиком в приемную имама Хомейни.

Исаак смотрит на вертлявого, долговязого Мортазу. Мальчишку в сущности. Давно ли он приносил чай, раскладывал документы по папкам, печатал письма…

— Слушай, — говорит Исаак, — ты, стукач. У меня такие связи в приемной имама, какие тебе и не снились. Я только что пожертвовал им солидную сумму. Так что неприятности будут у тебя, стоит мне набрать номер и сообщить: все, что я собирался пожертвовать делу революции, украл мелкий жулик по имени Мортаза. Понял? Так что давай письмо и проваливай!

Мортаза переминается с ноги на ногу, взвешивает, насколько серьезна угроза. Складывает руки на груди, закусывает нижнюю губу, оглядывает кипу бумаг. И в конце концов удаляется, так и не отдав письма.

Исаак думает: не побежать ли за ним, но куда там — он и ходит-то с трудом. Так что ему остается только стоять у окна и смотреть вслед Мортазе. Вот и этот человек вычеркнут из его жизни. Он вспоминает, как впервые привел Мортазу в контору, как ретиво тот взялся за работу, вспоминает и как он сам радовался тогда — взял парня без особых данных, но честолюбивого и вдобавок признательного за самую малость — обед, билет в кино, — чего от собственных детей никогда не дождешься. Как вышло, что признательность обернулась ненавистью? Или люди меняют отношение к тебе, когда меняется их представление о себе? В самом ли деле Мортаза был привязан ко мне или просто использовал меня? А теперь, когда я ему больше не нужен, он хочет меня погубить? Но ведь я-то все тот же. Все тот же Исаак Амин. Я ничуть не изменился.

На сердце тяжело, и как тут быть, Исаак не знает. Точно так же сердце ныло в тот день, когда он узнал о казни Куроша, но тогда скрежет гранильного станка, суета рабочего дня помогли Исааку осилить боль. А сегодня в конторе пусто, и сердце все болит, такой жгучей боли он еще не испытывал. Он выходит на улицу, в дремотный полдень. На улице уже не так многолюдно, соседние конторы закрыты или вот-вот закроются. Город изничтожают — так же, как изничтожили его контору, и он понимает: нужно уехать, и как можно быстрее.

Исаак подносит ножницы к бороде — жесткие белые волосы падают в раковину. Потом плавно ведет бритву по лицу, тщательно огибая следы ожогов — два розовых, сморщенных кружка на правой щеке. Пусть все видят, думает он, эти безобразные свидетельства его мук. В раковину падает последний клок — из запотевшего зеркала ванной на Исаака смотрит исхудалое, безбородое лицо. Он отшатывается: щеки запали, карие глаза провалились, его не узнать, а ведь он был хорош собой… Он весь усох: кожа посерела, кости выпирают.

Он долго стоит перед шкафом: прежние костюмы кажутся ему чужими. И хотя день по-весеннему теплый, он надевает толстый свитер, чтобы как-то скрыть худобу. На ноги натягивает высокие ботинки — не стоит выставлять следы побоев напоказ. Вспоминая, как лежал ничком на доске, как его хлестали плетьми, он чувствует не боль, а только стыд.

Фарназ сидит на своей половине кровати, натягивает темные чулки, поднимает ногу, оттягивая носок высоко, как танцовщица. Она в одном белье, изгибы стройной спины напоминают гитару, а позвоночник — тугие струны руки так и тянутся к ней. Исаак целует ее в плечо — Фарназ гладит то место, которого коснулись его губы.

По дороге к его родителям они все больше молчат. В приоткрытые окна машины проникает аромат жасмина.

— Все хотел тебе сказать… — говорит Исаак. — В тюрьме я видел Вартана Софояна.

— Вот как? Я тоже его видела… — говорит она, но тут же осекается. — Когда искала тебя. Ты с ним поговорил?

— Да, мы сидели в одном блоке. — Исаак размышляет: сказать, что его убили, или нет, и решает не говорить. — В тюрьме я узнал его поближе. И нашел, что он человек благородный.

— Да, — улыбается Фарназ. — Я тоже так думаю.

И еще кое о чем он ей не сказал — об угрозе Мортазы. Он знает: если Мортаза даст письму ход, стражи исламской революции его не пощадят. Что толку заранее тревожить ее?

— Сегодня же позвоню людям Кейвана, — говорит он. — Надо собираться.

Фарназ кивает, не отрывая глаз от окна.

— Я спрятала листок с их номером в книгу. Вернемся домой, найду.

— Так когда, говоришь, Хабибе собирается навестить свою мать?

— В августе. Она уедет на две недели.

— Нам надо продать дом и оформить все, пока ее не будет. За любую цену. И постараться продать антиквариат, может, даже и украшения. Вещи помельче, отсутствия которых Хабибе не заметит.

Она снова кивает, за темными очками ее глаз не разглядеть. Он гадает: уж не плачет ли она, но предпочитает не приставать к ней с расспросами. Иначе придется ее утешать, а на это у него уже нет сил.

* * *

— Исаак? — зовет отец, он на секунду отрывает голову от подушки и тут же роняет ее. — Неужели ты?

— Да, Баба-джан, я. — Исаак смотрит на отца — тело его местами усохло, местами распухло, — нашаривает под одеялом его холодную, морщинистую руку, гладит ее. Комнату пропитывает запах мочи.

— Ну-ка, дай я на тебя гляну, — отца душит кашель. — Что они с тобой сделали, сынок? Я уж и не надеялся тебя увидеть. До чего ж это тяжело — расстаться с детьми, даже не попрощавшись. Твои брат и сестра уехали, не сказав ни слова, вот так. Ладно Джавад — я от него ничего другого и не ждал. Но Шахла, как она могла так поступить?

— Баба-Хаким, она не со зла, — говорит Фарназ. — Просто она стыдилась показаться на люди. Она даже врача не захотела видеть.

— Стыдилась? Какое там, — старик машет рукой, для него это отговорки. — Она что, не знала — родители вот-вот умрут? В наше время всем есть чего стыдиться. Погляди, на что я похож! А Исаак? Он тоже выглядит хуже некуда.

Стоило ли сбривать бороду, задумывается Исаак. Зачем было показывать, что с ним сделали, отцу в особенности?