Исаак смотрит на Фарназ: она сидит на полу, теребит нитку из подкладки темно-синего хиджаба. В этой тайной квартире — шторы тут задернуты, а вдоль стен разложены узорчатые подушки ей, по-видимому, кажется, что освобождение не за горами, поэтому она опустила платок на плечи, сидит с непокрытой головой.

— И часто вы попадаетесь, Мансур-ага? — говорит она.

— Нечасто. За последние два года два раза. В первый раз переправляли одного из шахских генералов, в другой — семью из восьми человек. С семьей обошлось, их отпустили, разумеется не без выкупа, а вот с генералом — нет. Как только пограничники узнали, кто он такой, пристрелили на месте.

— Ну а вы-то как?

— Мы? Заплатили штраф, и нас отпустили. Ведь если нам случается перевозить товар, мы с ними делимся. Мы для них — постоянный источник дохода, так что на наши дела они смотрят сквозь пальцы. Их интересуем не мы, а те, кого мы сопровождаем. Но вы, Амин-ханом, не тревожьтесь. — Он тянется к самовару налить еще чаю. — Я же сказал, такое случается нечасто. — Он вытаскивает из кармана рубашки сигарету, достает всю пачку, бросает Исааку: — Угощайтесь. Прочищает голову. Спички на столике рядом. — Закуривает и снова приваливается к стене. — Давайте я еще раз объясню вам маршрут. Из Тегерана вы выезжаете в Тебриз, там обедаете. Советую подкрепиться как следует — надо набраться сил. Днем наши люди встретят вас в условленном месте, с ними вы поедете к одной приграничной деревушке. Там мы встретимся, а дальше… что дальше — пусть будет для вас сюрпризом.

— Каким еще сюрпризом? Слишком много сюрпризов, Мансур-ага, мне преподнесли за последний год, — говорит Исаак. — Что вы имеете в виду?

— Видите ли, саркар, я не хотел бы вдаваться в подробности сейчас. Что, если вас на днях арестуют? Вы им все выложите, а я не могу рисковать. Добавлю лишь, что дорога не такая уж и опасная, большинство добирается до цели. Вы же знаете — у вашей сестры с мужем все кончилось благополучно.

— Не такая уж и опасная? Значит, все же опасность есть?

— Вижу, Амин-ага, вы привыкли к точности. Определяете вес камней в каратах, рассматриваете их через увеличительное стекло. В нашем деле все иначе. Все приблизительно. Ничего нельзя предугадать. Помешать может что угодно: погода, патрули на границе, змеи, лисы, турецкая полиция… все что угодно.

К прежней жизни уже не вернуться, но для того, чтобы начать новую жизнь, нужен кураж, а Исаак потерял уверенность в себе. А жена, а дочь? Вправе ли он тащить семью в горы без всяких гарантий?

— Сколько я должен буду вам заплатить? — спрашивает он.

— Тридцать пять тысяч долларов с головы за вас двоих, сорок, если вам требуются улучшенные условия: в таком случае мы будем лично заботиться о ваших удобствах. За вашу дочь мы возьмем сорок пять тысяч: не дай бог, с вами обоими что-нибудь случится, тогда нам придется переправить ее к вашим родственникам, где бы они ни были.

— У нее брат в Нью-Йорке.

— Туда и переправим. Только заранее сообщите номер его телефона.

Он представляет, как его осиротевшая дочь остается на попечении двух контрабандистов где-то в Турции, и у него сжимается сердце. Фарназ смотрит на него в ужасе — так же она смотрела, когда охранник приставил к ее горлу саблю.

— А какие у нас гарантии, что вы действительно отправите девочку к брату? — говорит она. — Что помешает вам, людям не слишком строгой морали, продать ее?

— Ничто, — отвечает молодой, выпуская клубы дыма в и без того душную комнату. — Так же как ничто не помешает нам взять с вас деньги и бросить на произвол судьбы. В таких делах приходится доверять своему чутью. Если чутье вам подсказывает, что нам можно доверять, вы заключаете с нами сделку. Нет — отказываетесь от наших услуг.

— Вероятность, что с вами что-то случится, очень мала, — вступает в разговор контрабандист постарше. — Зря вы так тревожитесь.

— Что ж, мы все обдумаем и свяжемся с вами, — говорит Исаак. — Но если все же надумаем, на какое время рассчитывать?

— На сентябрь, — отвечает молодой. — Больше всего людей переправляют летом — погода хорошая. Но и вероятность того, что вас схватят, тоже больше. В сентябре границу пересекают реже, а погода еще терпимая. — И, поглядев на туфли Исаака, добавляет: — К тому же вам нужно залечить ноги, а на это потребуется время. Вы же едва ходите. Я знаю, как в тюрьмах калечат ноги. Никакой тайны тут нет. Мы не можем вести в горы человека в таком состоянии. Потому займитесь своими ногами.

Исаак смотрит на свои туфли — опухшие ноги выпирают из них. Вот и жена не дает ему покоя: требует, чтобы он показался врачу — если раны не залечить, это может плохо кончиться. Ему хочется вернуться домой, лечь, накрывшись одеялом с головой, и никого не видеть — он не желает, чтобы стало известно, каким унижениям его подвергали.

— Хорошо, Мансур-ага, — говорит он. Я свяжусь с вами.

— Договорились, саркар. Думать думайте, но не слишком долго. Будете слишком долго думать, останетесь ни с чем.

* * *

На улице Исаак берет Фарназ за руку, они идут молча. По дороге им встречается одноногий инвалид в коляске, и Исаак вспоминает Мехди. В домах на подоконниках выставлены овальные подносы с пророщенной травой — близится Новруз, персидский Новый год.

— Смотри-ка, скоро Новый год, — говорит Фарназ. — Все уже посеяли траву. А мы забыли.

— Еще не поздно. Если купить семена сегодня, еще успеем. Ну как?

— Давай, — говорит она. — Ведь это наш последний Новый год здесь.

Значит, она решилась на отъезд. И сказала об этом обиняками. Но никакой надобности ставить точки над «и» нет, он тоже считает, что надо уехать.

— А вот зеркало на этот раз, — говорит он, — поставим не с краю, а посередине!

— Ни в коем случае не с краю. — Она смеется.

В прошлом году он взял подготовку к встрече Нового года на себя: разложил на столике зеркало, золотых рыбок, расписные яйца, проросшую траву — все, что полагается. Они только приехали в свой приморский дом, где любили отдыхать, и Исаак и сейчас помнит, как пахло от не до конца просохших кедровых балок потолка, а к этому запаху примешивался еще и запах тушеного лука, мяса, специй, трав — целый букет. Он вспоминает, как ветерок колыхал занавески, как издали доносился шум волн; все окна в поселке были распахнуты, звякала посуда, то в одном, то в другом доме слышались взрывы смеха. Но тут погас свет — очередное отключение, нередкое в первые дни войны, — он бросился в столовую достать из шкафчика свечу и в темноте задел зеркало. На мгновение он замер: еще доля секунды и в зловещей тишине раздастся оглушительный грохот разлетающегося стекла — зеркало разобьется вдребезги. Прибежала жена, не щадя белого платья, опустилась на колени, собирала осколки, причитая: «Ох, не к добру это! Разбить зеркало в Новый год — плохая примета!» Он опустился с ней рядом, убеждал: это же всего-навсего стекло, как можно верить в глупые приметы, но она качала головой: никакая это не примета, так оно и есть. Его раздражало ее упрямство, хоть он не считал ее страхи нелепыми. Он и сам верил в эти глупые приметы и жалел, что его некому успокоить.