из привалов задал я Иаго Карвассе вопрос, который давно меня интересовал: о тыкве.

— Тыква? Это, Рауль, не простая тыква. Это мой старый и верный друг: я зову его Люм.

Друг так друг. Тяготы покорения дальних земель многих сводили с ума. Но Иаго продолжал.

— Завтра ведь последний день октября, ты помнишь? Это праздник для тех людей, среди которых я жил в плену. Они называют его Oidhche Samha, а наниматели наши говорили «Самайн». Те люди в этот день вырезают лица на тыквах и вставляют в них свечи. Jack-o’-lantern, так говорят. Я многое видел в плену, Рауль Морено. Много такого, чего ты не желал бы увидеть.

Пусть так. Испанцы не знали подобного праздника, и он был мне совершенно безразличен. Поутру я заметил, как Иаго вырезает на тыкве что-то вроде лица, но не придал тому никакого значения. Куда важнее, что мы напали на след кроа — и уже близок был бой, кроме которого я ничего не желал.

Но бой не состоялся, потому что кроа нашли нас первыми и застали врасплох.

***

Я плохо запомнил, как мы с Иаго попали в плен. Помню лица, перемазанные глиной и кровью, помню странное для индейцев стальное оружие и лошадей, на которых никто из язычников в те годы ещё не ездил. Но кроа ездили.

Не хотелось размышлять: оставалось только ждать смерти. Не вышло выстрелить прежде, чем крепкие руки обхватили меня, и я сделался беспомощным. Враг оказался хитёр, как сам Дьявол. Он двигался бесшумно и словно не отбрасывал тени. Никто не сказал бы, что Рауль Морено — слабый боец, но против кроа оказался я бессилен. И даже Иаго ничего не сумел противопоставить тем, кто для индейцев воплощал самый мрачный ужас.

Мало напоминали они людей. Мерзкие создания, исказившие краской, глиной, кровью и перьями свой облик — что должен быть подобен облику Господа, создавшего всех людей. Кроа говорили о лающем языке, черепа перестукивались на сбруях их коней, скальпы висели на копьях.

Иаго принял смерть от их рук первым — и принял её с достоинством. Он не издал ни звука, несмотря на все те непотребные зверства, которые индейцы сотворили с ним. И меня не устрашили страдания каталонца, потому как бояться было уже нечего. Истерзанный труп подвесили они вниз головой на дереве, а меня оставили связанным на ночь.

Пустые глазницы мертвеца смотрели на меня, а я не мог отвести взгляда. Они забрали его глаза, забрали скальп, и всё это случилось прежде, чем Иаго испустил дух. Он смирился с судьбой, как пристало истинному христианину в подобный час. Страшные женщины издевались над его телом, ещё дёргавшимся в конвульсиях, прежде чем мужчины подняли на дерево то, что осталось от храброго сына Испании.

Впереди была ночь, и не приходилось сомневаться, что на рассвете — мой черёд. Последняя ночь, жуткая и лишённая всякой надежды. Ночь, наполненная светом костров, дьявольскими индейским плясками, исступлёнными воплями и боем барабанов. Истинно сатанинское зрелище развернулось пред взором автора сих строк.

Кажется, безумие наконец добралось и до меня. Чудилось, будто вырезанные глаза тыквы, что валялась под трупом Иаго, вспыхивали огоньками. А после засветились ровным светом. И слышал я голос изнутри тыквы: «Jack-o’-lantern… Jack-o’-lantern…». Постепенно он становился отчётливее.

— Светильник Джека, Рауль. Я — Светильник Джека. Я проведу тебя долиною смертной тени: страшишься ли ты зла, смертный?

Только вышло, что не я один слышал это. Часовой кроа оказался привлечён шумом: тыква тут же замокла, глаза её погасли. А индеец обратился ко мне на языке, подобном наречию нунтуров: он грубо велел молчать и насмехался над белыми людьми, что принесли в их земли Бога — ложного, по мнению язычника.

И тогда услышал я иной голос. Он прозвучал сверху — с дерева, на котором болталось тело каталонца. Голос самого Иаго, к которому я уже успел привыкнуть:

— Глупцы... Не Бога я принёс вам, но саму Тьму.

И клянусь, что это было истинной правдой: потому как всё, что случилось после, сотворить мог лишь Сатана. Я не посмел бы поведать подробности ни одному священнику на исповеди. Я боюсь вспоминать то, что увидел, но не могу забыть. Скажу лишь одно: кроа сполна получили заслуженное, и весь ужас, сотворённый ими с нунтарами — лёгкая смерть в сравнении со случившимся той ночью, 31 октября 1563 года.

Это звучит как безумие и ересь, но поверьте: мне нет никакого смысла лгать этому дневнику. Трудно подобрать слова. Я не могу сказать, убивал ли их сам Иаго, или Дьявол в его обличии, или кто-то другой. «Jack-o’-lantern, Jack-o’-lantern» — единственные слова, что звучали среди криков боли и ужаса. Если и правда враг рода человеческого сотворил это, то что же: сила, вечно желающая зла, совершила той ночью благо. Это была справедливая месть.

Кроа по-прежнему пугали меня, но тени, что кружились над лагерем, были страшнее. Стрелы и копья оказались бесполезны против призраков. Я видел, как Иаго шагал меж тел, раздираемых неведомыми силами. Слышал, как трещали кости, и чуял запах горящей плоти. Индейцы бросались кто куда, но нигде не находили спасения. Их шаман корчился в муках, бессмысленно взывая к своим жалким духам, и их женщины выцарапывали собственные глаза.

А потом Иаго освободил меня от пут. Я боялся смотреть ему в лицо, да оно и было сокрыто мраком, даже когда огонь освещал тело. Ярость Господа, обрушившаяся на Содом и Гоморру, не сравнилась бы с яростью Дьявола, которую видел я этой ночью.

Иаго вложил в мои трясущиеся руки аркебузу.

— Я не смею забрать их вождя, Рауль. Он твой. Дай волю гневу, не страшись смертного греха: убей его.

Вождь кроа убегал из лагеря на коне, а я заряжал своё оружие. Тело будто совершало каждое движение само, не повинуясь воле. Я засыпал в ствол порох, вогнал следом круглую пулю с матерчатым пыжом и взвёл кремнёвый замок, столь редкий в Новом Свете. Этот щелчок, хорошо мне сегодня знакомый, никогда не звучал так сочно.

— Она смотрит она тебя, Рауль. Она ждёт.

Быть может, Титуба и правда видела меня в этот миг. Я же видел только своего врага. Видел его в ночи так ясно, будто это было днём.

Он скакал быстро,