вошла женщина преклонного возраста и сразу же наткнулась на приятный взгляд кондуктора.

– Петровна! – на весь троллейбус радостно провозгласила кондуктор, направляясь к пассажирке. – Сто лет тебя не видела.

Та, кого назвали Петровной, не раздумывая, с ходу, как будто отвечая заранее подготовленной репликой, тихо бормотнула в сторону:

– И еще бы сто лет не видела…

Сто лет одиночества вне общения с чужими людьми.

И еще сто лет бы не видел.

Кто-то из дискутирующих робко предположил:

– Может, попросить саму Иру что-то сказать?

Но Ира молчала, она, словно дала обет молчания, даже ее страница в «Одноклассниках» безмолвствовала, указывая, что последний раз ее владелица заходила туда восемь лет назад.

Ира молчала, но за нее говорили тени – тени моих одноклассников, колеблющиеся, как пламя оплывающей свечи, так же зыбки и нереальны; да и о какой реальности можно говорить, если я не видел их сорок лет – сорок лет Моисей водил евреев по пустыне, не зная устали и не ведая ориентиров, за сорок лет сошло на нет поколение, знавшее рабство и покорность, но мои сверстники – или многие из них – по-прежнему остались узниками пустыни, связанными узами с прошлым, не отпускающим их.

Исчезнувшие из моей жизни давно и прочно, позабытые мною, эти люди, словно призраки из преисподней, внезапно выкристаллизовались, и головы их укоризненно качались в такт, подобно языкам колокола, звонившего то ли к заутрене, то ли заупокой, и – то же время, – мне было интересно, кто же эти люди, – или тени этих людей, – какой искусный геометр вычертил линии их судеб, что выросло из этих несмышленышей, – и: выросло ли?; в самом деле, способна же скудная почва рождать неожиданно яркое соцветие, опровергающее своим появлением законы дикой, необузданной, неухоженной природы.

Природа этих незваных гостей – то ли лучше, то ли хуже татарина (хотя при чем тут татарин?!) – казалась мне загадкой: мало ли кто мог вылупиться из скорлупы прошлого, мало ли какие ветры дули в спины, какие страсти раскачивали их утлую лодку бытия (еще один штамп; но утлая лодка бытия сама по себе всплыла в сознании, утлая, словно утка, древняя, как утиль)…

…Я напряг свою память и стал вспоминать: какие-то образы роились, подобно пчелам, в мозгу, какие-то картинки прошлого застывали в режиме стоп-кадра, и сознание само собой играло в «Угадайку», пытаясь зрительный ряд вывести на понятийный.

Имена и отчества педагогов, лишенные фамилий, пролетали надо мной, как птицы, изредка роняя весточку, будто перья, и, кружась в воздухе, напоминали снег – снег из прошлого, тающий на губах и оставляющий после себя неизбывную горечь.

Тамила Шамсиевна (это в начальных классах; мне врезался в память один с ней эпизод, когда она вся в черном рыдала на плече у завуча – незадолго до того умер ее отец), Ефросинья Семеновна, Анатолий Андреевич, Сурен Исаакович, Ефим Борисович, Циля Моисеевна, Виктор Иванович, Нелли Алексеевна, Фрида Абрамовна, Людмила Ивановна, Любовь Ивановна, Султанат Наджафовна, Ицхак Львович…

Бесфамильные герои прошлого, воплотившиеся в имена-отчества, «портретов длинный ряд»; своего рода галерея – какие-то люди ходят, любуются, чертыхаются, разглядывают, показывают пальцами, вытирают набежавшую слезу.

Но кто эти люди?

Откуда они?

Я не в состоянии узнать в этой толпе своих сверстников, ибо время беспощадно изменило их черты.

Я только и могу, что, тыкая пальцем наугад, спрашивать:

– Нина? Вета? Эдик? Оксен? Лариса? Римма? Берта? Элла? Никита? Сабир? Таня? Люда? Назим? Павел? Толя?

Подождите, не оборачивайтесь, я боюсь ошибиться, потому что я помню их другими.

Помню ли?

Или это всего лишь тени воспоминаний?

Призраки из преисподней или ангелы, словно воробьи, слетевшиеся, чтобы поклевать внезапно рассыпанную крупу прошлого?

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам…

(А. Пушкин)

Ретивые одноклассники мои, чьи жизнь промелькнула, как миг, едва они ступили за порог школы.

Этот – военный отставник с бравой выправкой (кто думал, что этот умница вдруг решит стать военным?!), этот – чернобылец, сохранивший степенность нрава и способность к иронии, эта – раньше всех, как пуля, вылетевшая замуж, как птица из клетки, и сохранившая в себе до сих пор комплекс детских обид и непризнанностей, эта – милая, скромная, словно утонувшая в своей скромности, не дав реализоваться своим талантам, растворившая в себе, как щелочь, семью и себя без остатка (и растворившаяся в этом), это – любившая одного, а выскочившая замуж – без оглядки – за другого и всю жизнь жалевшая об этом, но сославшая себя, словно в ссылку, в забытый Богом городок, где «птицы не поют, деревья не растут», довольствуясь своей рабской участью, этот – летчик, по слову Александра Блока – «летун отпущен на свободу. Качнув две лопасти свои, Как чудище морское в воду, Скользнул в воздушные струи»; свобода полета, люди и страны, небо, безмолвное, как приговор, и аэропорты, давно превратившиеся в набор подарочных открыток, но может – как знать – это и есть счастье: находиться всю свою жизнь между небом и землей…

Мои одноклассники давно стали для меня своего рода фантомом – фантомна их жизнь, фантомно их существование, они – как фантомная боль, а Ира Макарова – это фантомное чувство, а может быть, и она сама по себе фантом, гуманоид, принявший обличье рыжей девочки, которая в моем сознании так и не стала женщиной в отличие от ее (моих) сверстников, постаревших в мгновение ока.

Макаровой больше нет, утешьтесь.

Та, которая есть, не имеет к реальной Макаровой никакого отношения.

Та Макарова мне неведома, как неведомы мне те, чье разнопохожее лицо мелькает передо мной, покрываясь рябью, как когда-то покрывался рябью экран телевизора, когда заканчивались телевизионные вечерние программы. Сколько их было – одна, две, три? Безыскусные в своей советской простоте, они остались в далеком прошлом, как остались те, кто когда-то звался моими одноклассниками, как бы прискорбно это ни казалось.

Впрочем, понимание этого отнюдь не относится к сфере положительных или отрицательных эмоций. Это, скорее, медицинский факт.

Что же касается Иры Макаровой, то милый и очаровательный образ ея (чем-то мне нравится подобная устаревшая форма) остается, по слову Бориса Анрепа – когда его попросили написать воспоминания об Анне Ахматовой, с коей у него был скоропалительный, страстный роман, – так вот, образ ея (Макаровой) навсегда останется «в бессловесном раю воспоминаний».

«Копипаст» в пастельных тонах

«Копипаст», от английского сору & paste – копировать и вставлять, – заемное слово, пестрой бабочкой залетевшей и в без того замусоренное