Ника, усмехнувшись своему изображению в зеркале, и на миг ей показалось, что изображение скривилось.

В самом деле: если это и был выбор, то выбор странный, по мнению многих, – оставить шумную, яркую, деловую российскую столицу и перебраться в захолустье, и не просто перебраться, да еще и сменить профессию преуспевающего менеджера в финансовой компании на должность повара в маленьком провинциальном ресторане.

«Куда ушел ваш китайчонок Ли?» – расшаркиваясь, вопрошал со старой пластинки Вертинский; да, собственно, туда и ушел – в расположенный на Революционной улице ресторан «Новый век», с диковинным интерьером, фрегатом, стоящим на подставке, и достаточно разнообразной кухней, в том числе и китайской.

В Старом Осколе процветал новый век, да только не выходил он за пределы ресторана с одноименным названием.

Со стороны могло показаться, что Ника Каретникова приняла столь парадоксальное решение, руководствуясь странностями собственного сознания, но отнюдь не здравым смыслом.

Но тот, кто так думал, плохо знал Нику.

Впрочем, мог ли кто похвастаться, что действительно хорошо знал ее?

Кому вообще в Москве есть дело сегодня до отдельно взятой личности, когда, подобно огненной лаве, текут по улицам финансовые потоки, и главная задача – не захлебнуться в них, не сгореть, ловко ориентируясь и уворачиваясь от конкурентов?!

Москва стала воистину Третьим Римом, не веря слезам и не щадя человеческие судьбы; главная задача любого москвича – быть как все, не тратя много времени на поиски смысла жизни. Жизнь вообще теряет смысл, если в ней нет денег, нет достатка.

Ника не понаслышке знала, что это такое, попав в мир финансов – завораживающий, манящий и лживый, как все, что связано с финансами.

Она стремительно двигалась по карьерной лестнице. Спокойная, мягкая, уравновешенная, никогда не повышающая голоса, многого добивалась благодаря упорству и звериному чутью. Как правило, говорила очень мало, в объяснения не пускалась, чаще внимательно смотрела на собеседника. И, взглянув в ее глаза, собеседник терялся, сникал, накал его речей падал, тон становился мягче, кураж пропадал.

«Я разговариваю глазами…» – не раз повторяла Ника и нисколько не преувеличивала, не лукавила; глаза ее действительно обладали магическим свойством, они могли обнадежить, пригвоздить к месту, испепелить, одобрить, наградить, взволновать и одарить жгучей ненавистью. И еще одна деталь: в этих глазах прочитывался острый ум, уместный далеко не всегда и не для всех.

К слову сказать, Ника была из тех женщин, на которых при любой погоде оборачиваются мужчины: тоненькая, как тростинка, с копной густых волос, любительница породистых собак, стремительная, словно удар хлыста.

Говорят, что внешность обманчива, и это расхожий, заезженный трюизм.

Но внешность Ники не то что была обманчивой, она казалась притягивающей, как мерцающий огонек чувственности, на который слетались мотыльки мужского пола. И сгорали, обжигая крылья, потому что Ника, противу ожидания, не поддавалась на обычные мужские ухищрения; смеясь, обходила расставленные ловушки; мужские мускулы и идеальные пропорции волновали ее точно так же, как могут волновать произведения искусства: если женщину волнует статуя, изваянная легендарным Праксителем, это же не означает, в самом деле, что она готова с этой статуей переспать.

Не раз и не два Каретникова с сожалением для себя замечала, что многие из ее поклонников оказывались подобным тем же скульптурам, божкам, полым внутри, а ее возбуждал ум в сочетании с харизмой. Может быть, еще и потому, что она сама была человеком самодостаточным, глубоким, да еще и независимым. Нет, конечно, отнюдь не проходила по ведомству святош, случались и у нее романы, но получавшие «согласие» на ее благосклонность мужчины даже и не подозревали, какой опаляющий огонь таится в этой хрупкой женщине.

…а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

Маяковский, «Облако в штанах»; но это и о ней – о Нике Каретниковой: в миг, когда овладевала ею страсть, лицо ее становилось спокойным, белым-белым, словно высеченным из мрамора, и только глаза выдавали священный ужас: там бушевали, плясали, бились в конвульсии узкие языки пламени. Это был эротизм самого высокого полета, сжигающий партнера дотла.

Кем она себя ощущала в минуты страсти?

Наездницей, усмиряющей строптивого жеребца?

Хищной птицей, победно распластавшей крылья над трепещущей добычей?

Владычицей слова, нанизывающей слоги, как кольца, на упругий жезл повествования?

Фигурка феерической фурии, казавшейся невесомой, придавливала партнера тяжестью неутоленной страсти.

«Страсть» – вот ключевое слово, определившее смысл существования Каретниковой, будь то ее любовь к собакам или ярая влюбленность в профессию, которой она служила верой и правдой долгие двадцать лет.

Но… в один день все кончилось.

Точнее, сам процесс распада начался давно, Москва стала похожа на нескончаемый серый, сервильный сериал, город заполонили странные лица, причем в таком изобилии, какого столица прежде не знала. И жизнь покатилась под откос, как автомобиль с неисправными тормозами, и люди без тормозов становились хозяевами жизни.

И однажды, проснувшись рано утром, Ника вдруг поняла отчетливо и бесповоротно: если она не остановится в этом безумии, то потеряет саму себя, станет серой уточкой, плывущей по мутной воде, обычной московской теткой, затравленной суетой и повседневным бытом. Ее внутренний мир бунтовал, не соглашаясь с условиями обрыдлой обыденности.

И тогда Ника поняла: нужна пауза, смена жизненного режима и обстоятельств, нужен иной мир, лишенный мерной поступи дешевого кино, где голенастые мачо смачно чмокают щекастых полногрудых красавиц, лишенных и малейшего намека на актерский талант.

Так Ника Каретникова, отпрыск старинного дворянского рода, оказалась в Старом Осколе, окантованном ныне трехцветной георгиевской ленточкой, означающей принадлежность к задворкам Российской империи.

Здесь жили ее дальние родственники; они приняли ее ласково, поселили у себя, но нахлебницей она быть не собиралась, вспомнила о своих кулинарных способностях и уже через три дня после приезда устроилась на работу в упоминавшийся «Новый век».

Не раз и не два перечитывала она «Письмо римскому другу» – ее любимого Бродского, в особенности следующие строчки:

…Пусть и вправду, Постум, курица не птица,

но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники – ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца…

Она жила недалеко от реки Оскол, дышала воздухом свободы, в свободное от работы время шлялась по улочкам старого города, наслаждаясь внезапной тишиной.

Вкалывала Ника с утра до вечера, как проклятая,