холеные руки бесстрашно погружались в зловонную пасть загаженной духовки, в пыльные недра встроенных шкафов, безжалостно выбрасывали всякий хлам, скопившийся за восемь лет. Георгий едва успевал носить его на мусорку, удивляясь, откуда могло взяться столько дряни. Почему, например, оказались на антресолях шесть с половиной пар ботинок — драных, заскорузлых, явно ни на что не годных?

— Ну не Плюшкин ли вы, сударь? — необидно посмеивалась Шанталь, с грохотом сбрасывая все это на пол.

— Сам не знаю, зачем я их туда положил, — искренне недоумевал Георгий. — Наверно, показалось, что еще могут пригодиться.

— Правильно показалось, — неожиданно согласилась Шанталь. — Их наверняка еще можно было починить. Но вы, как обычно в таких случаях и бывает, решили оставить на потом. Пусть, мол, полежат, успеется, есть-пить не просят. А вещи, как и люди, — они быстро стареют, оказавшись без работы. Даже зеркало, как мне кажется, потускнеет быстрее, если в него не смотреться, хоть и говорят, что взгляд штука не материальная. Чепуха! Материя, да еще какая! Я однажды до того додумалась, что если какая-то вещь и не нужна, а выбрасывать жалко, надо хоть иногда повнимательнее взглянуть на нее, взять в руки или просто потрогать, и проживет она наверняка дольше.

— У всякой вещи есть душа? — осведомился Георгий.

— Конечно! — уверенно сказала Шанталь. — Вещи-то люди делают, а у них что, души нет?

— Ну, во-первых, большинство вещей сейчас делается машинами, — не подумав возразил Георгий.

— Ну и что? А машины разве не люди делают? В конечном итоге все делается людьми, разве не так?

— Справедливо, — пришлось согласиться Георгию. — Но дело в том, что далеко не все люди вкладывают в работу эту самую душу.

— Все! — решительно опровергала его Шанталь, приподнимаясь на цыпочки и шаря в углах верхнего шкафа. — Даже те, кто не вкладывают.

— Это как понимать?

— Нулевой вклад — это лишь частный случай общего вклада. Нуль — такой же равноправный член числового множества, как и всякая другая величина.

— Слышу могучий интеллектуальный глас Иннокентия Дмитриевича…

— Его глас, его, — смеясь, подтвердила Шанталь. — Хотя о числовой оси с нулем посредине я и из школьного курса математики знала. Не бог весть какая премудрость. А душевный вклад может быть не только нулевым, но и отрицательным. Если какую-нибудь вещь делал человек, ненавидящий свою работу, эта вещь наверняка каким-нибудь способом постарается отомстить людям. У шкафа будут скрипеть дверцы, как их ни смазывай, замок сломается в самый неподходящий момент… Эй, сударь, полегче! — прикрикнула Шанталь, увидев, что ящик со старьем слишком тяжел для Георгия. — Не забывайтесь, а то я сама наймусь в мусороносы.

Георгий выбросил часть хлама и отнес ящик. На обратном пути он заметил, что торопится. Хотелось поскорее вернуться в дом, где почему-то наводила чистоту эта странная красивая женщина. Он вспомнил, что несколько раз видел открытки с портретами Шанталь в газетных киосках. На них она выглядела обычной отретушированной кинокрасоткой — ярко накрашенные губы, густо подсиненные глаза, капризно изогнутые брови, неестественно пышная прическа и несколько глуповатая, расхожая киношная улыбка. И скажи ему кто-нибудь, что такая вот… кукла — вспомнил он вчерашнее еще свое определение — будет, как заправская домохозяйка, ловко орудовать шваброй в его квартире и мимоходом «выдавать» вещи, несомненно свидетельствующие о немалом уме и своеобразном, глубоком взгляде на мир, — не поверил бы. А мало ли жизнь тыкала его «мордой об стол» в последние только месяцы? Взять хотя бы Емельяныча, Звягина, Вахрушева. Теперь вот Шанталь. А имя не такое уж и нелепое, вот разве что с простецким отчеством не звучит. И фамилия из русских русская. Да и сама она какая к черту француженка?

27

Поднимаясь по лестнице — уже, наверно, в восьмой или десятый раз, — он почувствовал, как заныло в животе, горячей немотой занялись швы. Входя в квартиру, он подобрался, распрямился, но Шанталь, внимательно взглянув на него, с треском стянула перчатки, разорвав одну, бросила на пол и предложила:

— Давайте-ка перекурим. Легли бы вы, а? А то я сгоряча ухайдакаю вас.

— Да нет, ничего, Шанталь Федоровна.

— А если без церемоний?

Она уже взбивала подушку, накрыла ее невесть откуда взявшейся чистой простыней — уж не с собой ли привезла? — бросила одеяло.

— Ложитесь. А я посижу, покурю пока. И что это вы меня все по отчеству? Имя мое, что ли, не нравится?

— Ну, почему? Имя красивое.

— Рядом с отчеством особенно, да? — засмеялась Шанталь. — А уж с фамилией — тем более. В первое время, когда я только начинала сниматься, это сочетание многих повергало в изумление. Один типчик даже высказался, думая, что я не услышу: «Шанталь Коноплянникова? А почему не Нефертити Похлебкина?» Это показалось ему жутко остроумным. Сначала все думали, что это изыски моих сумасбродных родителей. Мало ли у нас в свое время появилось всяких Элеонор, Клеопатр и Виолетт с Джульеттами… А потом услыхали, как я по-французски треплюсь, и в один голос решили — перелицованная француженка.

— А кто же вы? — спросил Георгий, укладываясь поудобнее.

— Вот те на! — удивилась Шанталь. — Русская, конечно. Разве Кент не говорил?

— Да я не спрашивал.

— Понятно. А интересно небось узнать?

— Конечно, — признался Георгий.

— Ладно, так и быть, удовлетворю ваше любопытство… — Шанталь закурила и, посмеиваясь, стала рассказывать: — Мою родословную черт в ступе толок. Одна бабка-то у меня действительно француженка, она и сейчас жива, тоже Шанталь, она же и настояла, чтобы меня так назвали. Это еще не все. Другая бабка, по отцу, грузинка. Зато деды оба чистейшие русаки. Я одного знала, по матери. Он из забайкальских казаков-раскольников, их еще при Екатерине туда упекли. Шесть лет назад я впервые приехала в Никольское, откуда дед родом, — так там чуть ли не треть села Коноплянниковы. А бабушка моя, Шанталь, была дочерью обыкновенного парижского трактирщика. Годам к шестнадцати прорезался у нее голосок, не бог весть какой, правда, таких шансонеток во Франции на рубль пучок, а в пучке десяток. Но ей очень уж хотелось певицей стать. С год пела в отцовском кабачке, а дальше — не пробиться. Там ее и приметил какой-то деятель. Он сколачивал труппу для гастролей в России, она и сбежала с ним. Дело было в четырнадцатом году. Месяца через три война началась, труппа развалилась, домой им вернуться не удалось. И пошла моя бабуля вместе с тремя шансонетками в сестры милосердия, помогать союзникам и зарабатывать на хлеб насущный. В госпитале и познакомилась с раненым дедом. Тот сразу и влюбился в нее, а когда его комиссовали, увез к себе в Забайкалье… Очень они разные были, а прожили всю жизнь душа в душу…