— Ты говоришь «кто-нибудь». Но для правосудия этого недостаточно: всякий «кто-нибудь», подозреваемый в убийстве, должен иметь имя, адрес, мотивы для убийства, смягчающие и отягчающие обстоятельства, а главное — точные и неопровержимые улики. Не так ли?

— Возможно. Только мне, Елизавета Николаевна, до этого решительно нет никакого дела. Пусть Гурновым и кем-нибудь вроде него занимаются какие-нибудь полицейские, следователи, детективы… Но только не я!

— Вот ты говоришь, пусть «какие-нибудь» занимаются «кем-нибудь», а ты останешься в стороне. Но, Георгий, друг мой, ты, между прочим, был одним из последних свидетелей, видевших Виктора Гурнова живым. Ты близко знал его жену Жанну и, более того, последние дни перед смертью Гурнов жил с тобой в одной комнате.

— Ну, за это надо благодарить мою маменьку: она вечно старается приютить всех обездоленных и бездомных — кошек, собак, людей и, как оказалось, нелюдей тоже! Я вышвырнул его из дома и очень рад, что сделал это.

— А почему ты так поступил с ним, Жорж?

— Знаете, мне и самому об этом рассказывать противно, но я еще и не имею права это делать — здесь замешана женщина.

— Даже если у следствия есть подозрения на твой счет и если это очень серьезные подозрения?

— Меня это не волнует. Если у полиции есть подозрения, она их проверит и успокоится на мой счет.

— А если полиция задаст тебе этот же вопрос: почему ты выгнал из дома Виктора Гурнова — ты на него ответишь?

— Полиции — отвечу. На официальном допросе.

— Ну зачем нам с тобой такие формальности при допросе, Жорж, ведь мы знаем друг друга столько лет!

— Так вы?…

— Ну да, я веду это дело.

Георгий глубоко вздохнул и откинулся на сиденье.

— Как же я сразу не догадался… Ведь это же очевидно: вы так или иначе всегда причастны к расследованию мюнхенских уголовных преступлений, в которых замешаны русские эмигранты. Ладно, спрашивайте, тетя Лиза. Надо думать, в этом деле замешан целый букет русских эмигранток, одна другой краше и глупее…

— Так ты и Жанну тоже считаешь глупой?

— Жанну? А почему бы и нет? Это, конечно, маменька успела вам насплетничать про нас с Жанной. А впрочем, скрывать тут особенно нечего. Я делал Жанне предложение, и не раз. Мы собирались пожениться после ее развода с Виктором, но получается, что она освободилась раньше, чем мы предполагали…

— Значит ли это, что вам двоим его смерть оказалась весьма кстати?

— Ищете мотив? Да полно, тетя Лиза, стану я об него свои руки музыканта марать! Я Моцарта играю! Да, пальцы-то у меня сильные, но руки в целом — не очень. Я не спортсмен.

— Зачем же руки утруждать? Можно убить и из пистолета. Если он есть, конечно.

— Ну, пистолет у меня как раз есть.

— Давно?

— Очень давно. Еще с того времени, когда мать работала на радио и там была диверсия. Я тогда был почти мальчишка, только восемнадцать стукнуло, и решил, что мать должен защищать сам. Пошел в полицию и без проволочек получил разрешение.

— Револьвер, поди, тридцать второго калибра? — небрежно поинтересовалась Апраксина.

— А вы как догадались?

— Любимый калибр эмигрантов, — соврала графиня.

— Не знал.

— Он у тебя с собой?

— Ну что вы, тетя Лиза! Я его давно с собой не таскаю. Он дома лежит, припрятанный.

Они помолчали.

— Так за что же ты все-таки выгнал из дома Виктора? Ирина тоже в недоумении, между прочим.

— Да тут ничего интересного для полиции нет, как и для матери. Пакость одна. Просто я однажды зашел в комнату в тапочках — получилось что неслышно — и застукал этого паршивца, когда он рылся в моем письменном столе. Я его окликнул и увидел у него в руках пачку моих писем, вернее, писем от одной женщины, не Жанны даже. Он тотчас сунул их обратно в ящик и сказал, что искал зажигалку. Но первое, что я увидел, когда он отскочил от стола, была его собственная позолоченная зажигалка с какими-то пошлыми камешками. Я подошел к столу, взял зажигалку, чиркнул ею — она оказалась исправной.

— А почему ты это сделал, Жорж?

— Ну, раздражал он меня, понимаете? Раздражал! Я понимаю, это нехорошо — прямо на глазах у человека проверять, правда ли сказанное им.

— Да, нехорошо…

— Но было бы хуже, если бы он унес с собой зажигалку, и я бы так и не узнал, была ли она исправна. То есть правду ли он сказал, что искал в столе зажигалку. Но даже если бы это было и правдой, письма-то чужие зачем трогать?

— Ну, его так воспитали… Может, ему не объяснили, что это плохо — интересоваться чужими бумагами и письмами.

— Ну что вы такое говорите, тетя Лиза! Он же не дворник из Тмутаракани, а художник из Ленинграда — из Петербурга! А вел себя как последний совок — полез чужие столы проверять и письма лапать.

— Ну и что же ты сделал?

— Сказал ему несколько подходящих слов, стараясь, чтобы маменька не услышала.

— И велел ему убираться?

— Ну, на это я не имел права — это же был мамин гость. Я пошел к ней, она была на кухне, чтобы потребовать перевести Гурнова из моей комнаты в гостиную. Но я не успел до этого дойти: только я собрался рассказать ей про письма, как мы услышали захлопнувшуюся за Гурновым дверь. Он сам сообразил тихо ретироваться. Противно только, что ни тогда, ни после он не догадался поблагодарить мою мать за приют. Про себя-то я уж молчу. Ну да что с него, нравственного недоросля, спрашивать.

— Что же он искал у тебя в столе, Жорж? Как ты думаешь?

— А что тут особенно думать? Я знаю это совершенно точно: он искал письма Жанны ко мне, собирал на нее компромат для бракоразводного процесса. У меня в ящике письменного стола нет ничего, кроме бумаг. Он ведь не догадывался, что Жанна сама спит и видит, как от него избавиться. Поэтому у него и была в руках пачка писем, что он их просматривал. А это были письма одной американской старушки, племянницы Рахманинова! Мы с ней большие друзья. Представляю его разочарование…

— Жорж, еще один вопрос. Успокойся, уже не про Гурнова! Когда ты рассказывал о гастролях, ты упомянул о скрипаче-левше. Скажи, а почему он не переучился на правшу?

— А зачем? Это в России, говорят, всех левшей переучивали с первого класса, а на Западе этому не придают значения. Знаменитый норвежский скрипач Терье Мо Хансен левша, и ему это не мешало. Да кумир публики Пол Маккартни тоже левша, а уж он-то никогда от этого не страдал! Но в быту наш скрипач почти все делает правой рукой, как все, он почти одинаково хорошо владеет обеими руками. Его переучивали в детстве.

— Тогда почему же он играет левой рукой?

— Он делает левой рукой главные для него вещи — все-таки левая рука у него ведущая.