– И она… – силился продолжить я, но тотчас умолк, ведь Цезарь сделал два нетвердых шажка по направлению к Терцилле.

– Не понимаю, как она умудрилась от него не родить… Божественная Диана ведь у нас по этой части… А тут, в своей же вотчине…

– Ты сказал «от него»?

– Да… От этого… Как его… – он сделал крутящий жест рукой, побуждая меня к подсказке.

– От Барбия?

– Да… От гладиатора…

– Этого не знаю, – вздохнул я. Вообще, я ожидал любого странного вопроса. Но не этого. – Может она сама тебе скажет?

– Без толку. Ей не хватит… чтобы ответить… энергии. Она даже меня почти… не видит. Только облако… такое… как ртуть, – с этими словами божественный Юлий провел вдоль верхней губы Терциллы своим указательным пальцем, похожим на вяленый банан. Действительно: никакой реакции.

Что ж, кажется пора просить – пока у меня самого осталась еще энергия. И я зачастил:

– Жрица святилища Дианы, что на Авентине, сообщила Терцилле, что на ней лежит тяжелое проклятие. Из-за которого она со своим возлюбленным, гладиатором Барбием, вместе быть не может.

– Не солгала… Что-то такое там есть… Нехорошее…

– Незадача в том, что ни с кем, кроме Барбия, Терцилла быть категорически не хочет. И Барбий также. Долгая история. Настоящая любовь. В общем, я прошу… – расхрабрившись почти выкрикнул я, – твоей помощи в этом деле!

Божественный Юлий долго не отвечал. Мартышечья голова его легонько подрагивала, а вместе с ней мелко тряслись лоскуты дряблой кожи, обрамляющие твердый, восково-желтый божественный подбородок.

– Почему… ты о нем хлопочешь, поэт? – наконец поинтересовался он.

– Гладиатор Барбий мой друг.

– Гладиатор – плохая профессия… Мне не нравится…

– Мне тоже.

– Тогда почему ты… о нем хлопочешь?

И тут я понял, что если желаю добиться того, ради чего затеян весь сыр-бор, то должен немедленно измыслить некий убийственный аргумент. Нет, не так. Не «измыслить». В измышлении есть что-то искусственное, не соответствующее головокружительной высоте момента. Не измыслить я должен, но понять. И я понял.

– Меня волнуют не Барбий и Терцилла. Но их необычайная любовь. Мне показалось, она живая! И она… не знаю как объяснить… существует отдельно, хотя и питается отчасти упорством их душ! Это существо – оно… – от усилий меня бросило в жар, – оно хрустальное, голубое, гибкое, беззащитное, как барашек. Дай ему выжить. Я прошу тебя. Хлопотать о таких материях – долг поэта. Поскольку мы, поэты, как бы… пастухи над этими барашками. Мы отвечаем за них.

– Гм… Блажишь, – Цезарь посмотрел на меня с неодобрением. – Люди суть рабы своих проклятий и своих благословений… Ты – ссыльный. Гладиатор и красавица – безбрачны. Не в юридическом смысле, разумеется…

– Да нет же! То есть не так… Пусть, пусть мы будем рабы! Но пусть их проклятие будет другим, хотя бы и более тяжелым! Пусть их любовь состарится вместе с ними и умрет своей смертью. Ведь все хрустальные барашки в мире имеют право… нет, не на счастье… Но – на старость! Ты же знаешь, знаешь, как она прекрасна – старость. Когда сходятся на вершине все дороги и скучные школьные истины оказываются вдруг единственно возможной Правдой, оперяются белые крылья души.

Божественный Юлий взвешивал мои сбивчивые слова, едва слышно причмокивая.

– Положим… так, – кивнул он.

И я пошел на последний приступ.

– Соедини сердца Барбия и Терциллы, божественный Юлий. Сними проклятие. Разреши им быть вместе. Дай состариться их любви.

– Снять проклятие… я не могу, – ответил он, но, видя отчаяние на моем лице, поспешил добавить:

– Могу… переставить его. В следующее воплощение. Сейчас они поженятся. Но потом случится… очень похожее… Через двести восемьдесят один год.

– Ну, хотя бы так… – сказал я, косясь на высоченную башню из волос на голове Терциллы.

Какие, интересно, прически будут в моде через двести восемьдесят один год? Опять, что ли, косы?

– Скажи ей… она свободна.

6 . Обещал рассказать египетский анекдот – и не рассказал.

Итак, Александрия. Богатые похороны. Хоронят большую шишку. Любопытный приезжий спрашивает у местного египтянина: «Кто это умер, милейший?»

«Вон тот, который в гробу лежит», – отвечает египтянин.

Довольно смешно, мне кажется. Когда я услышал анекдот впервые, речь в нем шла о городе Ким, то есть сказ был о греках. Четырежды после того мне пересказывали его как египетский (где покойники – там и Египет, логика железная). Честно говоря, не хочу я знать правду, мне приятней думать, что анекдот с берегов Нила, парной, прямо из-под сфинкса. Ведь о греках и так миллион смешных историй, а о египтянах все несмешные, но, как сказал бы мой Титан, «страшно мудрые», с тяжелым, ладанным духом, и чтобы обязательно упоминался фараон. «У одного фараона было три сына-крокодила…» или «Жили-были два фараона-близнеца…» В соседней каюте путешествует старикашка-картограф, человек образованный и речистый. Мы подолгу спорим с ним о всяком таком, под шелест волн.

Картограф следует до конечной станции – Фанагории. Я и мое семейство сходим, считай, на полпути – в Томах.

«Мое семейство» – это Фабия, две ее домашние рабыни (не помню как звать), а также Титан и госпожа Терцилла.

Ни слуг, ни рабов Терцилла с собой не повезла. Почему-то. То есть почему не взяла из дому мужа, ясно. А вот почему не купила пару домовитых бабенок на невольничьем рынке в Городе, для подмоги в грядущем хозяйстве?

Вероятно я застращал ее отрезвляющими рассказами о бедности и неблагоустроенном житье Барбия и бедняжка решила бороться с грядущими трудностями быта посредством погружения в них с головой. А может с экономических позиций рассудила, что оплатить дальнее морское путешествие двум домовитым бабенкам то же самое, что приобрести таких же в Томах.

О-о, Терцилла оказалась весьма рачительной дамой, даром что из богатых аристократок. Как сноровисто она торговалась с капитаном корабля, выспрашивая для нашей камарильи оптовую скидку! Грозилась жаловаться на завышенные тарифы! Интеллигентно козыряла связями своего деловара-папаши! И откуда только взялась железная деловая хватка у женщины, отродясь не служившей?

Узнать Терциллу хорошо, как я рассчитывал, мне нисколько не удалось. Несмотря на месяцы вместе. Терцилла оказалась болезненно несходчива. А еще – неразговорчива, неулыбчива и даже, если можно так сказать… непрозрачна! Наша сошедшая с небес богиня-дева сторонилась общества. Даже моей ласковой и легкой, как тополиный пух, Фабии.

Терцилла мало ела, двигалась медленно, говорила как бы ленивым голосом. За общим столом молчала, лишь иногда похрустывала костяшками пальцев. Казалось, нас она вообще не слушала. Лишь единожды, когда старикашка-картограф рассказывал историю о своем неудачном сватовстве, по бледной щеке Терциллы скатилась слеза участия. Все-таки слушала, значит.