– Ну, что встал, как витязь на распутье? – Снимай свои доспехи! Жарко же!

Мягкая ладонь скользнула ящерицей под рубашку, сноровисто расстегнув две пуговицы. Гриша застыл, будто парализованный, чувствуя, как муравьи переползли ему на грудь. Его рубаха подбитой дичью полетела на диван.

Мария положила руки ему на плечи – и теперь они танцевали так. Ему пришлось приобнять ее, и положить руку на ее талию, напомнившую ему горлышко кувшина. Он еле дотрагивался до нее, словно боялся обжечься, чувствуя, что белоснежная кожа тоже может обжигать, как снег, если вывалиться в него из парной.

Дальше он плохо что помнит… Кажется, Мария его отпустила, и ей опять стало жарко, пенное кружево поплыло лебедем на софу. Следом полетели коршуном джинсы. В ухе снова противно запищали комары, да так громко, что музыка стала лишь аккомпанементом к их сольному номеру; муравьи, прочно обосновавшиеся в глазу, выстроили свой муравейник – и его серый холмик стал медленно заслонять эту полутемную комнату; летающую розовым фламинго по кругу девушку; тени на полу, сломленные стеной, которые тоже куда-то перемещались вместе с ковром на стене, с которого лениво взирал на их танец тигр, готовясь к прыжку; дрожащий огненный язык камелька, облизывающий девичье тело.

Очнулся он на диване. Женское лицо участливо заглядывало ему в глаза. Лицо было так близко, что он мог разглядеть его без очков. Зеленые глаза превратились в черный колодец с поросшим мхом срубом. Тушь скрошилась с ресниц – и казалось, что у девушки лежат под глазами большие тени, впитавшие всю угольную пыль шахтерского поселка. Волосы девушки растрепались и забавно щекотали его лицо. В глаза почему-то бросились два замазанных прыщика: на носу и на правой щеке. Шелковая ладонь девушки гладила его по волосам, как гладила иногда мама. Девушка участливо спросила:

– Ну, как? Полегчало? Я не думала, что ты такой впечатлительный! – и засмеялась хрустальным смехом, точно зазвенела стеклянная люстра с висюльками, раскачанная сильным сквозняком.

– Это спазмы от духоты, у меня бывает, вегетососудистая дистония, – буркнул он, придавленный ее телом, напрягаясь стальной струной от непостижимости происходящего.

Все произошло так быстро и так просто. Прежде чем он успел подумать, что перед ним доселе незнакомая и жизненно необходимая задача, руки девушки беспечно и непринужденно скользнули по нему, словно играя гамму на клавишах рояля, пробежали по его ребрам и порхнули вниз, беря аккорд.

Он позволил своему телу соскользнуть с ее тела и, устало вытянувшись рядом с ней, подумал, что он отдыхает после многомесячного бегства от себя и матери. Потом они целовались, гладили и ощупывали друг друга. Присасывался к ее податливой коже. Губы девушки ночной бабочкой тыкались и плутали по его телу, руки и ноги обвивались удавом вокруг него, змеиный язычок исследовал пещеру его рта, переползая через валуны зубов. Это была длительная и восхитительная своей новизной пантомима ласк.

Вдруг Гриша вспомнил, что не позднее десяти должен быть дома, испуганно вскочил, как после ночного сна, разбуженный трезвоном будильника, не понимая, где он и что с ним, и начал, щурясь, озираться вокруг и растерянно шарить руками по полу в поисках очков. Нащупав очки, водрузил их на нос и стал судорожно подбирать разбросанную одежду. Мария стояла рядом, смотрела участливо, комкая рукой ворот наброшенного махрового халатика. В дверях на прощание поцеловала его в щечку, не в губы, – как будто провожала его каждый день и как это делала ежедневно мама.

Он вышел в набухший мартовской влагой ночной город, блаженно улыбаясь и жадно затягивая в легкие вкусный весенний воздух, – тут же ступил в огромную лужу, растекшуюся у подъезда и подернутую тонким хрустнувшим под ногой ледком, чувствуя, как студеная вода пропитывает его старенький разношенный ботинок, и подумал, что жизнь все-таки удивительная штука, если в один миг все меняет, будто виртуоз-иллюзионист. Прыгая по лужам и разбрасывая во все стороны хрустальные брызги, летел по улице на вырастающих за спиной крыльях, не замечая коченеющих ног и торопясь успеть вовремя домой, радуясь той невесомости и беззаботности отношений, в которые он вступил, как в теплую летнюю воду.

Однако скоро ему стало ясно, что та теплая летняя вода ушла в грунт обыденности и стала похожа на глину, которая налипала на ботинки – и они становились с каждым шагом все тяжелее.

Они теперь встречались с Машей два-три раза в неделю у нее на съемной квартире. И скоро он понял, что не мыслит своей жизни без нее. Он воспринимал ее теперь не как чужую девушку, подарившую ему радость физической любви, но и как девушку, к которой он может прийти и попытаться рассказать прожитый день. Это было для него открытием, что незнакомый ему человек, совсем не того типа, что вызывал в нем сбивающееся дыхание, становится вдруг родным, грелкой, сливной трубой, подкармливающим раствором, заменившим пресную водопроводную воду. И все же он продолжал относиться к ней с настороженностью, будто часть души так и осталась онемелой, как отлежанная рука, вроде бы и на месте, а не ощущаешь. Уж как-то у них все скоропалительно и странно произошло, хотя он был ей очень благодарен не только за то, что она вывела его из невинности, но и за то, что смогла развеять темный морок последних месяцев, застилающий солнечный свет, словно дым от горящих торфяников.

Меньше всего он был способен простить ей то, что многое из того, что он ей рассказывал, она почти никогда не слушала или выслушивала как-то мимоходом. Начинала наметывать очередные джинсы, прокладывая иголкой аккуратные ровные белые стежки, похожие на отпечатки следов на мокром песке, и Гриша всегда удивлялся тому, что у такой непредсказуемой женщины могут быть такие ровные стежки. Или начинала подпиливать и полировать свои ногти, частенько обкусанные, как у ребенка, с темной каемкой под ними, как он потом понял, после работы в выходные у мамы в деревне. Или начинала что-нибудь готовить: например, садилась в кресло, ставила на пол кастрюльку и резала туда привезенные из деревни яблоки, чтобы сварить варенье. Еще больше его злило то, что как только он замолкал, она тут же начинала щебетать о чем-нибудь другом: о дне рождения тетки в деревне, о подружке, у которой нашли гепатит, о замшевой сумочке, что она присмотрела в магазине. Даже, когда он принимался ей подробно рассказывать о кактусах, через которые они познакомились, она могла его перебить и начать вспоминать какую-нибудь предпоследнюю серию очередной мыльной оперы.

И все же теперь он постоянно думал об этой девушке… Словно он поднимался по берегу реки вверх по течению, уходил вроде бы далеко, а потом ступал в теплую воду, расслабившись, отдавался ей, пытаясь продолжать двигаться вверх, делая сильные, размеренные движения уже без сбивающегося дыхания, но со смирением видел, что плывет он задом вниз по реке: он мог только замедлить свое движение вниз, но все равно рано или поздно его неминуемо выносило течением в то место, откуда он начал свой путь. Девушка стала истоком пути.

Его начало мучить то, что Мария не представлена матери. Он по-прежнему встречался с ней тайно от мамы, но он не привык и не умел врать. А тут он был вынужден все время выдумывать какую-нибудь причину. Это было сделать не так легко. Близких друзей у него не водилось. Оставалась только библиотека. Он не мог попросить Машу не звонить ему домой, но так как любой звонок, который был адресован ему, вызывал у мамы вопрос «Кто это?», то ему было сложно говорить с этой девушкой. Приходилось отвечать ей односложно, боясь выдать себя. Маме он говорил всегда, что трезвонил сокурсник, скажем, уточнял расписание занятий. Ему казалось, что мама видела, как краснели мочки его ушей и ознобный холодок сползал по спине вниз. Интересно, как бы она отреагировала, узнав, что это не просто знакомая девушка и даже не его девушка, а его женщина? Страшно представить! Он сидит, склонившись над письменным столом, и готовится к экзаменам, которых боится не потому, что ничего не знает и не понимает, а потому что привык получать только отличные оценки и не хочет огорчать маму. В голову ничего не лезет, мысли все время виляют, как велосипед, наскочивший на кочку, и снова, и снова возвращаются к девушке, которую он не решается назвать любимой, но которая прочно поселилась в его жизни и исчезновение которой просто страшно и невозможно теперь представить…