– Кошмар какой, – сказала я. – Генри был бы вне себя.

– Теперь он сделался интернет-звездой, – ответила Нел. – Нам для этого и пальцем не пришлось шевельнуть.

– Он – царь Сизиф, – напомнил Шафин. – И он не смог удержать камень на вершине. Камень сорвался и сокрушил его.

Я хорошо понимала, о чем говорит Шафин: Генри хотел остановить новый мир, который остановить невозможно.

Но ведь не только Генри пытался запретить волне набегать на берег. Аббат (который в целом очень мило себя вел в этой истории) написал нашим родителям о смерти Генри. Не позвонил. Не сообщил по электронной почте. Он написал от руки письмо родителям каждого из нас. Папа все еще снимал фильм в Южной Америке, так что письмо, думала я, так и валяется в пустом холле нашего маленького дома на Аркрайт-террас, по крайней мере до Рождества там пролежит. Вот и хорошо. Я пока не могла сообразить, как я буду рассказывать папе обо всем, что случилось. Прежде я всегда говорила ему правду, такой между нами был уговор, но ведь на этот раз я не смогу папе признаться. Это станет первым утаенным от него секретом. К тому же если бы папа знал, что произошло – всю эту историю с «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ», – он бы прыгнул в первый же самолет и примчался спасать меня, а мне бы вовсе не хотелось срывать его с интересной работы. Шафин и Нел тоже не посвящали родителей в кровавые подробности. Каждый по своим соображениям. Шафин, мне кажется, не хотел, чтобы его отец вновь пережил то, через что ему самому пришлось пройти в отрочестве. У Шанель все несколько сложнее: она, я так понимаю, хотела и дальше учиться в СВАШ, а если бы посвятила в эту историю родителей, они бы ее тут же выдернули из привилегированной школы и у Шанель осталось бы такое чувство, будто она не выдержала испытания. Вообще-то, я уверена, родители забрали бы из СВАШ всех нас троих, если бы знали все как есть, а никто из нас этого не хотел. Мы же только что подружились. И вот, по разным причинам и по одной общей, мы предпочли молчать, и этот секрет еще теснее сплотил нас.

Как выяснилось, отсрочка, обеспеченная бумажной почтой, всем нам троим сыграла на руку. Тот момент, когда нам отчаянно требовалась помощь родителей, миновал – да, в ту ночь, когда Генри погиб, я бы все отдала за то, чтобы папа обнял меня, как только он один умеет. А к тому времени, когда с моими друзьями связались их родители, шок уже прошел, и Шафин и Нел хотели попросту учиться в школе дальше, и все мы, заговорщики, держались вместе. Да и в любом случае нам предстояло увидеться с родителями всего через шесть недель, в длинные рождественские каникулы, тут и мой папа должен был вернуться из Чили, Нел поехать к своим в Чешир, а Шафин в Раджастан. До той поры мы отчаянно нуждались друг в друге. Никто больше не мог бы понять, через что мы проходим, какое испытываем чувство: что переживаешь, когда ты убийца, но все же не совсем, когда ты и виновен, и невинен, сожалеешь о смерти Генри и радуешься, что его больше нет.

Школьное начальство считало, что нам всем нужна помощь психолога – это со стороны братьев на редкость прогрессивно. Вызвали нам специалистку. Она оказалась в школе единственной (кроме Аббата), кого не полагалось именовать «братом». Так-то она миссис Уоллер, но нам велела звать ее Шейлой. Это уж и для меня чересчур современно. «Шейла» была хиппи со встрепанными курчавыми волосами, вся в шарфиках и бусиках – и намерения у нее были самые лучшие. Мы встречались в небольшом кабинете, раньше я в этом уголке школы не бывала. Там стояло два стула и невысокий стол, на нем весьма выразительно дожидалась большая упаковка бумажных платочков. Шейла, наверное, была бы разочарована, если бы не удалось довести меня до слез. Все допытывалась: «Что ты чувствуешь?» Но я и сама не знала, что я чувствую. И уж никак не могла ей объяснить, что сначала чуть не влюбилась в Генри, потом он перестал мне нравиться и все же немножко нравился, а потом я его убила. Не могла рассказать про то, как Генри меня поцеловал и сказал, что я красива, а теперь я понимаю, что он лгал, а потом Шафин сказал мне, что я красива, и я решила, что он говорит правду. Не могла поделиться признанием Шафина: он отправился на «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ», чтобы защитить меня, а прежде годами уклонялся от Приглашения. Я не могла ей сказать о том, что с тех пор не дождалась от Шафина больше ни слова о моей красоте или о том, зачем он поехал в Лонгкросс, потому что, ну, понимаете, мы тут вместе кое-кого убили и у нас появились более серьезные темы для обсуждения, например, удастся ли нам избежать тюрьмы. Не могла я сказать и о том, что некая (небольшая) часть меня жаждет подойти к Шафину и сказать: «Слушай, как ты знаешь, мы тут одного парня убили, вынудили его спрыгнуть с водопада – так вот, давай забудем об этом на минуточку, я хочу тебя спросить, что ты конкретно имел в виду, когда сказал мне – ночью, перед тем, как мы совершили это отвратительное преступление, – что я красива и что ты приехал в Лонгкросс специально, чтобы защитить меня?» Я стала бояться этих встреч с психологом, доброй и благожелательной Шейлой. Приходилось громоздить одну ложь на другую, я только что не узлом завязывалась, стараясь запомнить, каким вымыслом ее уже угощала, и в итоге общение с психологом не только не пошло на пользу, а лишь усугубило стресс. Шафин и Нел чувствовали то же самое. Мы нуждались только друг в друге и ни в ком больше.

Аббат вроде бы думал примерно так же. Он вызвал нас, троих убийц и пятерых уцелевших (и до странности хладнокровных) Средневековцев в свой отделанный панелями кабинет, предложил рюмку хереса – у аристократов это заменяет чашечку чая – и благосклонно произнес перед нами нечто вроде проповеди.

– Я давно уже преподаю, – заявил он, поправляя на плечах мантию и глядя на нас поверх узких линз очков, словно любящий дядюшка. – И я убедился, что в подобных ситуациях для молодых людей лучше всего будет нормальность, привычный ход вещей и восстановление порядка.

Мы с Шафином и Нел обменялись взглядами. Часто ли он сталкивался с подобными ситуациями в школе? Как бы этот славный Санта-Клаус отреагировал, если бы мы растолковали ему, что каждый несчастный случай, с каким ему пришлось иметь дело в последние тридцать лет, был злонамеренно подстроен на «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ»? Все это были жертвы Генри и предков Генри. А теперь сам Генри погиб.

– Мы могли бы отправить вас по домам до второго триместра, но, проконсультировавшись с полицией и с миссис Уоллер (то есть с Шейлой), я пришел к выводу, что разлука со сверстниками не пойдет вам на пользу.

Я так точно не хотела разлучаться со сверстниками. Только не теперь. Мы, трое убийц, теперь были навсегда вместе, связанные общей виной. Каждую свободную минуту мы проводили втроем, обсуждая свои проблемы. Я старалась не забывать и о школьной работе, но с ней было сложно. Иногда во второй половине триместра я задумывалась, можно ли человека лишить стипендии – уж очень скверно я училась. Задним числом я думаю, меня щадили из-за этой истории с Генри, а то бы давно отправили домой. В моих эссе днем с огнем не удалось бы найти смысл, и мои жалкие усилия становились совсем уж ничтожными из-за того, что мне мерещилось. Помните фильм «Шестое чувство», там такой смешной малыш видит мертвецов? В такого малыша я и превратилась. Мне казалось, будто я там и сям вижу вдруг Генри. То посреди встречи регбистов на зеленой травке у корпуса Беды я видела, как в игру вмешивается Генри, то его светловолосая голова мелькала в часовне или же фалды тюдоровского плаща скрывались за углом в тот самый миг, когда я поворачивала голову. Уж не побывал ли он на собственных похоронах, как Том Сойер?