годы действительно можно было говорить о морально-психологическом единстве советского общества», — делает вывод историк Е. С. Сенявская, исследователь социопсихологического портрета военного поколения. Она отметила при этом необычный сложный состав фронтовиков, который вовсе не обещал единства мировоззрения. Ибо в ходе нескольких призывов в одном окопе оказались и родившиеся в 1920–1922 годах, т. е. воспитанные уже в сугубо советской идеологии, и люди 1890–1900 годов рождения, сформировавшиеся в православной империи. Они пережили в юности Первую мировую войну, которую еще не клеймили «империалистической», революцию и слом всех традиций русской жизни, и все они не могли иметь единого отношения к советской власти.

Современный ультралиберальный и политически ангажированный подход отождествляет германский нацизм и советский коммунизм, которые даже в период холодной войны и политики и политологи считали антитезами. Полностью игнорируется сам факт агрессии и цель рейха истребить 40 % населения Центральной России и превратить территорию и народ в «материал». Абсурдность и антинаучность отождествления нацизма и коммунизма очевидна в полной противоположности коммунистической идеи всеобщего равенства, выросшей из философии прогресса, и главного антихристианского и человеконенавистнического содержания нацизма — языческой доктрины природной неравнородности людей и наций, оправдывающей этим истребление и порабощение целых народов. Смысл войны сводится лишь к тому, что фашистской агрессии противостоял недемократический советский режим, который проводил репрессии против реальных и мнимых инакомыслящих. Куда более репрессивная и кровавая Великая французская революция до сих пор не вызывает никаких пересмотров и ниспровержений.

Е. С. Сенявская с полным основанием подмечает, что в этом столкновении «патриотические, национально-государственные интересы страны подчинили себе советскую систему и даже частично трансформировали коммунистическую идеологию (курсив Н. Н.). Идеи мировой революции были отброшены, а понятия „Родина“, „Отечество“, еще недавно публично предававшиеся анафеме, оказались в сознании народа определяющими. Война сразу же стала Народной и Отечественной… Только обращаясь к глубинам народного духа, система могла выжить, но, спасая себя, она спасала страну»[67]. Действительно, характер гитлеровского нашествия и восстановление исторического наследия в душах всего военного поколения привели к интуитивному осознанию, что «гибель советского государства означала бы гибель России». А это объединяло и принявших, и не принявших революцию. «В тех условиях интересы народа, страны и государства, понятия Отечества и Государства оказались в главном тождественны»[68].

Подтверждение такому суждению неожиданно находим в восторженных статьях о Сталинградской битве военных корреспондентов в СССР британских и американских газет. Тексты начинают пестреть такими понятиями, как «русский дух», «русский солдат», «русская культура» и даже «русская литература», которые подвигали на жертвенный сверхчеловеческий подвиг. «Патриотизм в России — это не размахивание флагом. Это скорее открытие для себя того, что в данный момент представляет ценность в историческом прошлом России», — пишет о «России, вдохновленной своим до-ленинским прошлым» (курсив Н. Н.), Морис Хиндус, военкор «Таймс», из воюющего СССР. Он делится в газете наблюдениями, что солдаты в окопах осознали, что защищают не только заводы на Урале, свой дом и будущую счастливую жизнь, но что за ними «соборы, Кремль, древние церкви с золотыми куполами, поэты, музыканты и писатели, все те, кто до них сражались за страну… Россию»[69].

Нелишне заметить, что не все коммунистические ортодоксы приняли новые акценты в советской идеологии, что демонстрирует неоднозначное отношение к культовому до сих пор фильму С. Эйзенштейна «Александр Невский» (1938), который диссидент Л. Копелев, признавая его огромное воздействие, позже назвал рождающим «шовинизм». А. Довженко саркастически заметил в своем критическом разборе фильма, что Александра Невского так идеализировали, что его «впору назначать секретарем Псковского обкома».

Нацистское нашествие имело цель не просто отобрать часть достояния, часть территории, но и лишить нацию будущего, превратить в материал для своего проекта. Угроза нависла не просто над государством, любое из которых во все времена отягощено грехами и преступлениями и никогда не соответствует тому идеалу, который положен в основу его замысла. Вселенская опасность нависла именно над Отечеством — понятием, включающим не только и не столько землю и построенную на ней материальную жизнь, но и чувство рода, живую сопричастность деяниям предков и судьбе потомков. Не восстать против этого в сознании народа ощутилось обессмысливанием всех предыдущих национальных сверхусилий — и стояния за Веру, и победы на Чудском озере и Куликовом поле, и подвига Минина и Пожарского, и изгнания наполеоновской армии двунадесяти языков. Ощущение нависшей утраты навсегда собственной истории затмило в сердцах многих неприятие революции и родило вновь национальное сверхусилие ради спасения Отечества. Если бы в момент войны Отечественной не принявшие революцию возобновили войну гражданскую, если бы подвиг всестороннего — не только материального, но и политического и идейного — самоотречения не состоялся, не было бы сегодня России, не было бы сегодня никакой — ни коммунистической, ни либеральной — истории ни у русских, ни у Европы. Не подобное ли ощущение критичности момента побудило 85 % народа поддержать Специальную военную операцию?

Национальное чувство — это чувство сопричастности ко всей многовековой истории и будущему именно национальной государственности, а не только и даже не столько к сегодняшнему дню в жизни государства, который редко удовлетворяет современников. Такое сознание даже в неприятии пороков государства не приводит к отречению от него в моменты, когда оно шатается, как было в конце 80-х, и оказывается спасительным в момент внешней угрозы, особенно войны. Когда к генералу А. И. Деникину, чей прах в год 60-летия Победы (2005) был перезахоронен на русской земле[70], обратились с предложением благословить власовскую армию своим авторитетом борца с большевизмом, он, стремившийся помочь русским пленным, которым угрожал ГУЛАГ, тем не менее отказался, указав, что «воевал с большевиками, но никогда — с русским народом…». То есть он, ненавидевший большевизм, понимал и ощущал, что гитлеровский проект направлен не столько против «государства Советов», но против Русского мира. Ему приписывают даже возглас в частной обстановке: «Если бы я мог стать генералом Красной армии, я бы показал немцам!» Великий русский композитор С. Рахманинов до изнеможения давал концерты по Соединенным Штатам и пересылал деньги Сталину.

Отчего эти верующие люди, никогда не принимавшие революцию, у которых большевики отняли родину, сочувствовали Красной армии, хотя власть в России была им абсолютно чужда? Они не отождествляли Россию с «болыпевицкой властью». Сохранение Отечества для будущих поколений для них было выше желания увидеть при жизни крах чуждого и враждебного всем их идеалам «режима». Для них Россия в любом ее обличье оставалась Родиной. И подобно матери в притче о Соломоновом суде они предпочли ее оставить большевикам живую, чем отдать на растерзание чужеземцам. Это ли не высота национального самосознания…

Однако следует признать, что выбор русской эмиграции, оказавшейся в мучительном раздвоении,