многократных и многословных выступлений своих повторял, что «мы верны раз навсегда сделанному выбору», верны маршруту и во всем будем следовать заветам того, кто этот маршрут проложил и паровоз построил.

И все же мы еще на что-то надеялись…

А меня тем временем поглощала стихия уже полученных и все еще приходящих писем. Чужая боль, чужие мысли, чужой жизненный опыт становились и моими. Это я в ином воплощении жил в далеком, затерянном на просторах страны городке, поселке, мучился от непонимания, грубости окружающих, от безуспешных попыток найти свое место в жестоком мире, освободиться от паутины предвзятостей, злых придирок, несправедливостей, которые все безнадежней сковывали, сдавливали так, что невозможно было дышать. Это на меня вдруг мистически сваливались тяжелые беды, и внезапно я оказывался в гуще непредсказуемых, странных событий – страдал от тупого, озлобленного следствия, неправедного, глухого суда, механического бездушия прокуратуры, а потом жестокости лагерных надзирателей, кошмарного тюремного быта… Это я мучился от беспомощности в психиатричке, подставляя себя под уколы, которые разрушали мое единственное многострадальное тело, превращали жизнь в постоянную муку, раздирали и так издерганное сознание. Из последних сил взывал я к милосердию тех, кто, казалось бы, по долгу службы обязан заботиться о моем здоровье, а не разрушать его по чьим-то безжалостным постановлениям, инструкциям, приказам. Но тщетно. Они не слышали. Они не воспринимали меня таким же, как они, человеком, ощущающим боль, мыслящим, чувствующим, каждую минуту могущим умереть. Кто они? Почему так поступают? Люди ли они вообще?… Да, это меня заставляли ходить «гусиным шагом» в полуприсядку или на коленях со скованными сзади руками, вешали «ласточкой», связывая за спиной руки с ногами, надували сжатым воздухом из шланга, накидывали на голову полиэтиленовый пакет и завязывали, не давая дышать, морили голодом, холодом, сыростью и били, били, били. Пришельцы непонятно откуда. Бесчувственные роботы, поставившие целью истребить жизнь на нашей планете. Серые карлики, созданные словно из неземной плоти… Но самым страшным были не физические страдания – хотя и они порой бывали непереносимыми. Самым страшным была бессмысленность их, необъяснимость жестокости тех, кто надо мной издевался. И ощущение безнадеги. Люди ли они? И что же это за мир вокруг, почему в нем торжествует не любовь, не понимание, не сочувствие, а – ненависть? Ведь каждый на самом деле жаждет сочувствия и добра!

И главное: почему мы это терпим?

Конечно, я понимал, что среди авторов писем были и такие, кто сам вел себя, мягко говоря, несправедливо по отношению к другим, а когда коснулось его самого, ощутил, как неприятна чужая несправедливость, если она против тебя. Нас не касается – нам хоть бы что. И только если коснется нас – мы страдаем…

Да, вот именно: если попытаться осмыслить трезво, встав над своими все-таки случайными обстоятельствами, то видно же, во-первых, что нет чрезвычайности, какой-то умышленной, особенной несправедливости по отношению только к тебе – у многих других не лучше, а то и похуже еще. Во-вторых, во всем ли ты справедлив к другим, таким же, как и ты, живым, чувствующим людям, не относится ли кто-то к тебе так же, как ты относишься к тем, кто тебя ненавидит и считает тебя бесчувственным и жестоким? И, наконец в-третьих, все ли ты сделал, чтобы вылезти из беды, все ли возможности исчерпал, увидел ли все многообразие путей выхода из лабиринта несчастий, которые на тебя свалились… Да, все это было мне видно особенно, ибо, читая письма, я, с одной стороны, примерял на себя груз несчастий каждого, а с другой – видел каждого как бы со стороны, в соотнесении и сравнении с другими. И убеждался, что прав во всех трех утверждениях. Главная наша беда – слепота. Непонимание. И полное отделение своих бед от других.

Вновь и вновь приходил я к мысли о том, что все-таки очень важно не ныть, не воздевать руки в бесконечном и бесплодном отчаяньи, а стараться понять. Чтобы действовать, чтобы выйти-таки из мрачного лабиринта – к свободе, к жизни. Выйти всем. А значит нужна, просто необходима правда.

«Прежде, чем глаза научатся видеть, они должны стать недоступны слезам». «Если ты потерял мужество – ты потерял все…» Вот два этих правила – одно оккультное, другое из древнеримской пословицы – поддерживали меня.

«Засветился» я, вылез на свет Божий со своей повестью – и вот теперь накинулись на меня страждущие, и стоял я на свету, на виду, и вот уже кости мои, кажется, от этой непосильной нагрузки трещали. Один человек, с которым я поделился, сказал:

– Оставь письма, не распечатывай, не читай, иначе погибнешь. Ты все равно ничего не можешь сделать, так не трави себе душу.

Но и другое я понимал. Это – счастье. За все приходится в жизни платить. И за прозрение тоже. Люди обращались ко мне, потому что поверили. Пусть я не в состоянии им помочь и даже просто ответить всем. Но хотя бы прочитать и уже тем самым как бы разделить чужую беду – от этого уходить нельзя. По мере чтения во мне накапливалась «отрицательная» энергия других людей, она не находила выхода, и выдержать это было тяжело. Но читать необходимо. Я даже регистрировал эти письма в толстой тетради. Кому-то отвечал «словами поддержки», кого-то – из тех, что звонили и приходили – направлял к адвокату Рихарду Францевичу Беднорцу, герою «Высшей меры», с его разрешения. Увы, всего этого было, конечно, мало. Не остановят лавину кидаемые на ее пути бревнышки. В стране ведь все оставалось по-прежнему. И сила по-прежнему была не у нас. Со страниц газет, журналов, с экранов телевизоров, из радиодинамиков обрушивалась мрачная информация, особенно о прошлом, стали слышны голоса не только живых, но и миллионов погибших – расстрелянных, задавленных, уморенных. Кое-что становилось известно и о теперешнем. И отвернуться, заткнуть уши, сделать вид, что все хорошо, было нельзя. Но и помочь трудно: реальных возможностей изменить жизнь у нас пока не появилось, Пирамида стояла по-прежнему. Та, главная пирамида. Скрытая. Замаскированная. Остроконечная.

Картина открывалась страшная, на этом черном, кровавом фоне «Дело Клименкина» казалось легкой шалостью местных туркменских властей. Становились известными кровавые происшествия теперешние, времен «перестройки и гласности», это представлялось немыслимым, в это не верилось. Но это было.

И что-то не слышали мы о процессах над следователями, которые применяли противозаконные методы теперь, да и судьи, выносившие несправедливые приговоры, спокойно сидели на своих местах.

Покаяния, увы, что-то не наблюдалось.

«В помощи не нуждаюсь, надеюсь только на себя…»

«…Во-первых, хочу сразу