Так-то лучше.

Вот и улыбка, которая так мне нравится.

И там еще остался чай, как думаешь?

Часть вторая

Джеймс

Мама всегда звонит мне в девять утра. Многие считают, что это довольно странно, но мне так спокойнее. Ведь самому ей звонить не требуется, и я остаюсь в курсе последних событий, произошедших в ее мире – в увлекательном мире писателей и юристов, банкиров и политиков.

Мы с Хелен всегда жили очень тихо, поэтому узнавать из первых рук о людях, про которых можно прочитать в газетах, было довольно интересно. Хелен никогда не брала трубку в это время: она знала, что звонит мама. Дело вовсе не в том, что Хелен не любила разговаривать с мамой, они прекрасно ладили, и Хелен ее совершенно очаровала. Именно Хелен с самого начала решила, что мы должны сделать маму частью нашей семьи, приглашать ее к нам на обед или ужин раз в неделю. К тому же она всегда точно знала, как вести себя со свекровью. Если у мамы и есть недостаток, то только некоторая высокомерность, но, бог мой, как же виртуозно Хелен с этим справлялась!

Смотрела на маму своими большими небесно-голубыми глазами и:

– Прошу прощения, миссис Харрис, но вам придется мне помочь. В приюте мы никогда не пробовали устриц…

Или же у них не было специальных чашек для ополаскивания пальцев, или миниатюрных закусок, или еще чего-нибудь эдакого, чем мама в то время увлекалась. Такое поведение совершенно обезоруживало, и мама быстро ее приняла, хотя в самом начале не обошлось без, скажем так, некоторых сомнений. Мама искренне восхищалась открытостью и непосредственностью Хелен.

Также мама знала, что до Хелен я никого не любил и больше уже никого не полюблю. Я дал ясно понять, что Хелен станет моей женой вскоре после нашей первой встречи – тогда на ней было платье точно такого же оттенка голубого, что и ее глаза. У нее много вещей этого цвета, шелковых шарфиков, блуз. А еще домашних халатов и пеньюаров. В последнее время ее только в них и можно увидеть.

Вся семья, мои дяди и их дети всегда хотели, чтобы я работал в Сити, как мой отец. Но я к подобному роду деятельности не имел ни малейшей склонности. Да меня просто воротило от одной только мысли о такой работе. Вместо этого я настоял на том, чтобы пройти обучение у антиквара. Потом окончил курсы по истории искусств, и вскоре после женитьбы на Хелен мои дела резко пошли в гору. До Хелен я носил несколько старомодные вещи, но она научила меня одеваться элегантно и модно, заявлять о себе более настойчиво. Убедила выступить с короткими лекциями по мебели восемнадцатого века. Посоветовала сообщать в прессу об интересных антикварных находках на продажу. Остальное, как говорится, уже история.

Теперь у меня антикварные магазины по всей стране, и я регулярно появляюсь на телевидении в качестве эксперта.

Я сам всего добился и очень этим горжусь. Как и тем, что женился на Хелен. Несколько дней назад у нас была двадцать шестая годовщина совместной жизни. Сегодня вечером в больнице Хелен даже сделала вид, что пригубила шампанского. Хрустальные бокалы для него мы принесли с собой. Хелен выглядела такой же прекрасной, какой была в день нашей свадьбы.

Потом мы отправились ужинать: мама, Грейс и я. К счастью, Грейс не стала настаивать на том, чтобы этот ее неотесанный Дэвид пошел с нами. Мы выбрали маленький французский ресторанчик, где я и Хелен часто бывали до ее болезни.

Мама предложила тост.

– За одну из самых счастливых известных мне супружеских пар, – своим звонким, как колокольчик, голосом провозгласила она.

Я улыбнулся мягкой, знающей улыбкой.

Ведь эта же самая женщина более четверти века назад бранилась и плакала, умоляя меня не жениться на девушке без прошлого, девушке, о которой мы не знаем ничего, кроме того, что она выросла в сиротском приюте.

Грейс была согласна с такой характеристикой нашей супружеской жизни. Сказала, что мечтает, чтобы ее брак с Дэвидом был хотя бы вполовину столь же удачным, как наш. И что все ее друзья жалуются: их родители постоянно пререкаются и стараются взять верх друг над другом. Она же никогда такого не видела. И вообще не помнит ни одной ссоры между нами.

– Я тоже, – просто ответил я.

Еда казалась безвкусной, как картон. В душе вновь вскипало чувство несправедливости происходящего. Почему наша совместная жизнь подходит к концу? В следующем году, да уже в следующем месяце мы будем вспоминать о моей покойной жене. В чем кроется причина того, что Хелен, которая ни разу и мухи не обидела, умирает, а те, чьи души полны злобой и жадностью, продолжают жить? Почему я сижу за этим столом, обмениваясь с матерью и дочерью избитыми фразами, когда хочу быть в больнице с Хелен, держать ее за руку, говорить о тех прекрасных годах, которые мы провели вместе, и о том, что без нее я не помню прошлого и не представляю будущего?

Мы бы беседовали обо всяких пустяках, вроде групповых посадок герани, или о том, что мне каждую неделю следует отдавать пиджаки в химчистку, а рубашки в китайскую прачечную, или что я должен носить дорогие запонки, хотя надеваю их по три минуты. Я так сильно люблю Хелен, что ни о ком другом никогда не думал. Это правда – никогда даже не думал.

Но эта сиделка-филиппинка, Мерседес, с большими грустными глазами заверила меня, что сегодня вечером Хелен была счастлива. По-видимому, она много говорила о нашей семье, показала ей фотографии со свадьбы и детские снимки Грейс. Хелен хотела, чтобы я попробовал вести то, что она называет нормальной жизнью. Пошел в ресторан и получил удовольствие от праздничного ужина с матерью и дочерью. Словно это было мало-мальски возможно. Я видел, как они смотрят на меня украдкой, мама и Грейс. Тревожный знак. Надо вести себя повеселее. Как же я устал изображать веселость на людях.

Однако это было главным желанием Хелен. Как она сказала, единственный способ ей помочь – жить, будто ничего не случилось. Я должен регулярно приглашать мою мать к нам в гости, быть вежливым с Дэвидом, неприятным парнем Грейс, и не говорить, что она могла бы найти кого-то получше, даже если так думаю. Поэтому я сделал над собой усилие, расправил плечи, заставил себя понять, что ем, и снова начал