и саблю отстегнуть – и никто бы не заметил. И меня передёрнуло задним числом. Господи, я же сам её хотел…

Альфонс надел перчатку, поднял её кольцо и показал мне. Массивная вещица, серебряный бутон перстня лёгоньким толчком раздвигался в полое лезвие, а из этого лезвия ещё сочилось что-то чёрное и кровь Жерара. Мёртвая шлюха, с открытыми глазами, лежала на земле в кровавой луже и улыбалась; от её вида просто оторопь брала.

Вот тебе и победа, и награда. Кто-то побежал за братом Бенедиктом, но пока бегали, Жерар, бедняга, уже кончился. Бенедикт остался молиться над трупом – а я приказал собрать всех наших людей на ярмарочной площади, чтобы призвать к осторожности и осмотрительности.

Опоздал.

Мне потом понарассказывали историй. Я ещё подумал, хорошо ещё, что вина на здешней ярмарке мы почти не нашли, и солдаты были трезвы, а то вышло бы гораздо хуже. Пока мы осматривались, здешние ведьмы убили ещё троих, которым только и хотелось слегка расслабиться после боя. Дамы и господа, здешние шлюхи, оказывается, таскали с собой стилеты и боевые иглы! И знали, куда воткнуть эту штуку, демоны бы их сожрали!

Разумеется, солдаты озверели. Я сам был в точно таком же расположении духа: кого тут жалеть?! Солдаты с моего флагмана кричали: «Тут же настоящее демоново гнездо, ваше высочество! Спалить его – и вся недолга!» – а мне показалось глупо возражать очевидным вещам…

Но здешние дома не горели, хоть тресни! Мы лили масло на стены, бросали охапки соломы – а вся эта дрянь только чадно тлела без огня, и всё. Похоже, всё тут было заколдовано. Какая-то старая ведьма выскочила прямо на солдат, вся раскосмаченная, в разодранной рубашке – а голая морщинистая грудь моталась в прорехе, как потрёпанная сума бродяги – и завопила что-то, замахиваясь руками. Стивен вскинул пистолет и вышиб ей мозги – а из-за забора рядом с ним кто-то плеснул целый таз крутого кипятка, и солдат, которого окатило по пояс, заорал ужасным голосом. И вот тут-то и пошла настоящая потеха!

Больше мои волкодавы не стали обкладывать соломой дома. Просто стаскивали в кучу всё горючее подряд: ту же солому, тряпки, палки, уголь – на кучу лили масло и поджигали. А когда разгоралось, швыряли туда любую сволочь, какую удавалось поймать – ни на что не глядя. Никто больше не уединялся с девочкой – если кого из местных шлюх и пользовали, то исключительно в компании. И потом прикалывали от греха: они же не умели плакать, эти ведьмы, не умели визжать, как нормальные женщины; заметно было, что такая ведьма снова будет царапаться, когда отлежится. Или вызовет Тех Самых. Я счёл, что лучше заранее принять меры. Резонно ведь, дамы и господа?

Нам нужны были лошади, телеги и провиант. Ну, кое-какая жратва, положим, обнаружилась; солдаты перетряхнули весь этот городишко и стащили всё на площадь. Из ценного – мешки с мукой, вяленое и сырое мясо, совершенно дурацкий сыр, пресный и в пупырышках, овощи, мёд… Богато на самом деле. Парни притащили кожаный мешок с какими-то странными блестящими тёмными зёрнами – пахли эти штуки просто прекрасно, а на зуб оказались жёсткими и дико горькими. Мы с Альфонсом и Стивеном ради опыта их варили, долго – но они так и не разварились, да и слаще не стали. За каким демоном дикарям понадобилась эта дрянь – непонятно.

Телеги тоже нашлись. Зато здешние лошади оказались совершенно бесноватыми свирепыми зверюгами. И красивыми, ах и красивыми же! – мужики тут пахали на быках, лошадей держали те, что побогаче, и всё больше – сухой, длинноногой, чрезвычайно элегантной породы. Холили их дикари, заботились – но такое чувство, что не объезжали толком; к тому же упряжь нашлась исключительно какая-то дурная, неудобная и малополезная. Дамы и господа, я же люблю лошадей, очень: они куда приятнее, чем люди, и такие грациозные и сильные… а тут они так визжали и рвались, будто их тянули на колбасу, а ещё норовили кусаться или бить копытами. И солдаты их лупили почём зря, когда пытались взнуздать по-человечески. Нестерпимо смотреть!

Я в первый раз наорал на своих, на самом деле вышел из себя, сорвался. Нехорошо, понимаю. Но мои волкодавы выволокли из дикарской конюшни за узду эту красавицу, Господи милостивый… Она так фыркала и мотала головой – душечка, сердечко моё… вся золотистая, совершенно атласная, блестящая, будто её маслом смазали; ушки остренькие, грива с хвостом заплетены в мелкие косички, а глаза громадные, влажные, умные – чистые глаза, у людей таких не бывает. Лоб высокий, посередине – беленькая искорка. А эти идиоты, дуболомы без сердца, хлестали её верёвкой и вожжами по чему попало! Я и рявкнул:

– А ну прекратить сейчас же!

Они от меня не ждали, не привыкли, я всегда с ними спокойно и строго, величественно – потому перепугались и давай оправдываться. Одержимая, мол, животина, кусачая – и вправду она кусанула одного до крови. Только я сказал, что это ничего не меняет.

– Если бы это был дикарь – тогда я бы понял, – говорю. – Но лошадь же – творение Господне, безгрешное, неразумное, болваны. Чего добьётесь? Только перепугаете…

Альфонс сказал:

– Не волнуйтесь, ваше высочество, успокойтесь, – а я его перебил:

– У тебя, похоже, ни нервов, ни жалости! – И он отстал от меня со своими глупостями.

А рыженькая вся дрожала, как листочек, бедняжка. Дуболомы её выпустили, она отпрянула к изгороди, там стояла, косилась и фыркала. Как я потом её уговаривал! Кокетничал с ней, нежнее, чем с честной девочкой, оглаживал, фрукты ей предлагал, кусочки белого хлеба… называл её Душенькой и Красотулей, только она не слишком-то хорошо меня понимала, глупенькая дикарка. Я даже думал послать за гадёнышем, чтобы он ей перевёл – но лошадка потихоньку перестала дичиться.

И я её взял себе. Первый трофей, который сильно меня порадовал.

День вышел очень тяжёлый, кровавый и грязный. И отпевать пришлось многих. И Жерара мне было жаль, жутко жаль, он по-настоящему преданно меня любил, но всё равно отлегло от души, когда его закопали: слишком уж тело мерзко выглядело. И спокойно в городе так и не стало, хотя у всех, по-моему, было такое чувство, что и живых-то тут не осталось. А солдатам пришлось, проклиная всё на свете, закапывать издохших язычников, потому что на жаре мясо начинает гнить уж очень быстро.

В общем, дурной день. Но все думали, что ночь будет лучше. Всё из-за того, что вечер пришёл очень славный, обманный вечер: с моря дул