Буквально за несколько месяцев Козленковы ухитрились всех между собой перессорить и стравить. Одну из комнат в квартире занимала бывшая фрейлина императорского двора, дочь, тоже, естественно, бывшего, владельца всего особняка – тихая, кроткая, наполовину выжившая из ума старушка лет восьмидесяти от роду. Она то ли не знала, то ли умудрилась забыть, что на дворе уже почти пять лет советская власть, и по утрам плакала, не понимая, почему прислуга не подает ей в постель горячий какао с круассанами и сыром бри. Жила она с дочерью, нищей пятидесятилетней вдовой, зарабатывающей на жизнь переписыванием нот для оркестрантов из консерватории. Обе были несчастны и безобидны, раньше, никому и в голову не приходило их трогать, наоборот, вдове многие сочувствовали. А тут Козленковы в считанные дни сумели объяснить двум жившим в квартире ткачихам – они были родом из деревни, – что именно эта фрейлина угнетала их и эксплуатировала, что это она, когда их родители были крепостными, торговала ими, все равно будто скотиной. И вот ткачихи, стоило им теперь столкнуться с фрейлиной в коридоре, обзывали ее грязными словами, а то и пихали в грудь.

В другой комнате жил чертежник, запойный пьяница, но человек безобидный, вдобавок больной туберкулезом, предмет общей жалости. И вдруг Козленковы заявляют, что видели, как он, оставшись один в кухне, плевал своей туберкулезной слюной в чью-то кастрюлю, и люди поверили. Хотя керосинки и примусы нещадно коптили, чадили, дошло до того, что жильцы разобрали их по комнатам и стали готовить там.

Фрейлина и чертежник были началом. Дальше все, что Анастасия Витальевна наподслушивала за лето, Козленковы, расцветив подробностями, принялись персонально разносить по соседям. Каждому – свое, кто и какие гадости о нем говорил. Система работала исправно, люди даже благодарили, что им наконец раскрыли глаза. Если Анастасия Витальевна в коридоре или на кухне еще находила мирно беседующих соседей, она тут же принималась истошно вопить: «Ага, заговор! знаем мы вас, удар в спину готовите!» – и жильцы трусливо ретировались по комнатам. В итоге меньше чем за год Козленковы установили над квартирой полный контроль, на чем первый подготовительный этап операции закончился. Настало время ее главной части.

В Москве была тогда кампания по усилению бдительности. Газеты наперебой сообщали, что из Англии в город заброшена группа вредителей и диверсантов, задача которой устраивать взрывы на транспорте и тем дестабилизировать положение в стране. Вылавливая вражеских агентов, по Москве куда чаще обычного ходили милиционеры вместе с дружинниками и проверяли документы. По-видимому, целью кампании было выселить из Москвы так называемый деклассированный элемент. За последний год крестьяне сотнями тысяч устремились в большие города, где было легче найти работу. И вот теперь их вылавливали и отправляли обратно. Бдительность требовалась не только от милиционеров, помочь выследить диверсантов и их обезвредить призывались рядовые граждане, так что когда за это взялись Козленковы, в квартире никто не удивился, наоборот, приняли за должное.

Как-то ранним утром те, кто встали первые, обнаружили, что Козленков с женой, в укороченном варианте пропев в шесть часов утра революционные молитвы, вынес из чулана маленький детский столик, стул и теперь сидит там, где раздваивается квартирный коридор. Если идти прямо, попадешь на кухню, свернув же налево, упрешься в ванную и уборную. Куда бы тебе ни было нужно, Козленкова не миновать. Кстати, детский столик был Козленкову совершенно под стать – он тоже был маленький, толстенький и смотрелся за ним, будто гномик. И вот каждого, кто вышел из своей комнаты и по естественной надобности направился в уборную, стоило ему поравняться со столиком, Козленков вежливо останавливал и, объяснив, что во время Гражданской войны он был красным подпольщиком, а сейчас является в квартире единственным членом партии, то есть несет за все персональную ответственность, просил предъявить документы. Кстати, он мог и врать, но потребовать документы у самого Козленкова никому и в голову не приходило.

Прежде чем пропустить их туда, куда они направляются, продолжал объяснять Козленков опешившим жильцам, он обязан узнать, кто они такие, в частности, прописаны ли они в данной квартире, имеют ли законное право вообще находиться в Москве. Он требовал все документы, какие у них были: и удостоверение личности, и военные билеты, и профсоюзные книжки – внимательно, облизывая губы, сверял печати и подписи, иногда даже рассматривал их через увеличительное стекло. Если записи оказывались нечеткими или затертыми на сгибах, он ругался, делал пометки в своей толстой амбарной книге, словом, был бдителен, придирчив, но, как правило, в конце концов пропускал, и ты, чуть ли не полчаса сжимавший ноги, проскальзывал в вожделенную уборную. Многие из-за его проверок опаздывали на работу, за что в те годы по головке не гладили.

Коля и тогда и позже не раз, причем весьма одобрительно, писал Нате о Козленкове. Первое письмо, напрямую связанное с началом проверок, по-моему, тем же числом и датируется. Не вдаваясь в подробности, Коля замечает, что именно подобные люди сейчас нужны России. Необходимо, невзирая на лица, тщательно и придирчиво проверить каждого, действительно ли он – законная часть избранного народа. Страна, пишет он, не может обойтись без такого, как Коля его называет, «народного кадровика», который единственный способен дать точный ответ, кто здесь свой, а кто чужой, пришлый. Выявить тех, кто затесался в народ, воспользовавшись общей смутой и неразберихой, или еще хуже, заброшен врагами, чтобы разрушить нашу монолитность. Если он, Коля, идет по стране и своими проповедями понуждает людей снова сойтись в народ, то следом за ним должен идти Козленков и удостоверить то, что получилось. Прошедший его проверку точно знает, что – да, он часть избранного народа. Он избран навечно, со всеми, связанными с этим правами и преимуществами. Без Козленкова, заключает Коля, народ заново не соберешь.

Между тем городская кампания по усилению бдительности месяца через два сошла на нет, в квартире же Лемниковой Козленков по-прежнему проверял у жильцов документы, и они если и роптали, то тихо. Столик он теперь выносил в коридор один-два раза в месяц, естественно, никогда и никого не предупреждая. Любил приговаривать, что любая проверка должна быть неожиданна, как снег на голову, только тогда в ней есть толк. Когда кто-то из спешащих на службу начинал говорить ему: Геннадий Феоктистович, миленький, вы же меня хорошо знаете, и пытался пройти без очереди, он ярился просто необыкновенно, кричал, что его пытаются подкупить, что поблажек, блата он не допустит, и проверял документы вдвое дольше, причем отнюдь не у одного провинившегося. Как раз те из жильцов, кто по утрам вставал в самый притык, первыми научились обходить козленковские проверки. Предполагаю, что они снова вернулись к ночным горшкам, а кипяток для чая брали из термосов, во всяком случае из своих комнат они устремлялись прямо к входной двери, и Козленков ничего не мог тут поделать. Он, конечно, видел и понимал, что дыру во что бы то ни стало надо заткнуть, но ему очень не хотелось перебираться на новое место. У двери постоянно дуло, а Козленкова мучил радикулит. Лишь когда лазейкой начали пользоваться чуть не две трети квартиры и его проверки свелись к просмотру школьных дневников, он сменил дислокацию, но сделался еще более угрюм и суров.