Священники постоянно целуют свои книги влажными, сочными поцелуями с открытыми ртами. Это единственная часть церемонии, которую я могу понять. Руки машут взад и вперед, свечи зажигаются и гаснут, колокола звонят, рясы шуршат друг о дружку с безумным благоговением, а хор заходится пением, наводящим на мысли о мумии, которая пытается освободиться. Латынь хлещет изо всех уст, а я вспоминаю то давнее утро, когда показала семинаристу свое стихотворение, которое только-только вышло в «Нью-Йоркере», то самое, в котором дважды повторялось слово «вагина».

– Теперь мы на шаг ближе к номеру «Нью-Йоркера», который будет ЦЕЛИКОМ состоять из слова «вагина», повторенного десять тысяч раз, – сказала я тогда, хихикая и маниакально потирая руки. Семинарист закатил глаза и спросил:

– Ты хотя бы знаешь, что такое «вагина»?

Я-то знала, конечно, но решила притвориться ромашкой.

– Это что-то вроде киски, не так ли?

– По-латыни это означает «ножны».

– Видимо, кискам нет места в латыни, – отозвалась я.

Затем в комнату широкими шагами вошел мой отец, прочитал стихотворение и поздравил меня, хотя и заявил под конец, что «часть жизненной миссии любого жителя Нью-Йорка – приложить все усилия, чтобы отменить закон о возрасте согласия». Понятия не имею, откуда у него такая идея. Когда он говорит о каком-нибудь новом невероятном заговоре, я чувствую себя как мать, которая слышит, как ее малютка выдает слова, о наличии которых в ее лексиконе она и не подозревала.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Попомни мои слова! – загадочно говорит он, как божий сфинкс, почти подносит палец к губам, а потом как пар растворяется на лестнице наверх.

Не хочу никого обидеть, но мне кажется, подобные церемонии казались куда более возвышенными в Средние века, когда все были на грани смерти от болезни, которой заразились от крыс.

Они все еще исполняют песню под названием «Ты священник во веки веков». Мотив прилипчивый до чертиков – я не преувеличиваю. Нужно попробовать продавать машины, используя эту песню в рекламном джингле.

Нет ли в этих словах скрытой угрозы? «Ты священник ВО ВЕКИ ВЕКОВ». А попробуешь перестать, мы тебя кокнем.

Я вдруг поняла, что если скажу «me too» в конце речи епископа, я тоже стану священником. Серьезная лазейка, ребята. Серьезная.

Мальчики в белоснежных рясах ждут посвящения, которое, впрочем, меркнет по сравнению с тем моментом, когда они впервые почувствовали призвание служить Богу, где бы оно их ни настигло – ночью в постели, в часовне во время молитвы или на природе, под небом, которое сначала звенело, как колокол, а затем вдруг треснуло. Или когда они ели пиццу с девушкой, которая пользовалась теми же духами, что и их мать. Их всех собрала здесь одна катастрофа – призвание. Я вспоминаю трюк Бастера Китона – когда на него падает стена, и он оказывается в оконном проеме на втором этаже и понимает, что не только не пострадал, но стал избранным. После такого ты обязан прожить остаток жизни иначе, везде нося за собой это открытое окно, пока весь остальной мир со свистом несется в тар-тарары.

Мальчики стоят, затем опускаются на колени, а затем ложатся на пол, после снова встают; все это время их головы трогает епископ, причем пожимает так основательно, что я начинаю беспокоиться за их мозги. Другие священники тоже трогают их головы, видимо для пущей убедительности, а потом помогают им облачиться в новые одеяния. И целуют в шеи. Наверное, хотят дать им понять, что новая одежда им идет. Короче говоря, рубрика «Модное преображение» во всей красе, но с тревожным подтекстом, что новую одежду им нельзя снимать до конца жизни.

– И ты это почувствовал, – говорю я вслед каждому проходящему мимо священнику, – и ты тоже. И ты.

В конце идет мой отец.

– И ты это почувствовал.

– «ТЫ СВЯЩЕННИК ВО ВЕКИ ВЕКОВ!» – снова орет хор.

– Спасибо, – бормочу я себе под нос.

Все всегда думают, что их религиозные ритуалы – это воплощение достоинства, и попади они ненароком в чужой молитвенный дом, увидели бы там лишь кучку идиотов с промытыми мозгами, ведущих себя в крайней степени нелепо. Но сейчас что-то явно происходит, потому что плачет и моя мать, шмыгая пострадавшим носом, и мой отец, стоящий в толпе других мужчин. Семинарист достает из рукава носовой платок и промокает черные пуговицы своих глаз, наконец-то навсегда застегнутых. Он и другие кандидаты сверкают свежими стрижками. Сотни фотокамер вспыхивают разом, как по команде.

Возможно ли зафиксировать момент, когда нисходит и даруется сила, передаваясь из одной руки в другую? Она не спускается как тихая голубка, а высекается искрой пламени, на языке которого говорят друг с другом власть имущие. Но осторожно, ведь упади она не туда, и вся церковь взлетит на воздух.

Внезапно я замечаю кое-что действительно важное. Я вижу в толпе у алтаря пожилого священника, который когда-то приходил к нам домой. Некоторое время он был близким другом моего отца. Он мне не нравился, его кожа была слишком бледной и мягкой, как на отвисшем брюшке, у него были дурацкие моржовые усы, а как-то раз он высмеял Уолта Уитмена мне в лицо. Моему младшему брату тогда было пять, шесть или семь лет, точно не помню. Он был очаровательным белокурым мальчиком. Тот священник постоянно сажал его к себе на колени, сосредоточенно гладил его по волосам и давал ему сделать пару глотков гранатового вина из своего бокала. Он напевал имя моего брата бархатным голосом, декламировал его, как стихотворение, и поглядывал на мою мать, дескать, давай, останови меня. Я тогда уже научилась распознавать женоненавистников по тому, как они ведут себя с моей мамой.

– Маленьких деток нужно гладить, – говорил он таким голосом, что не оставалось сомнений – он ее ненавидел. Также он имел в виду кое-что еще.

Среди повседневных слов и простых жестов таится множество закоулков, в которых живет тайна. Тот священник мечтательно погрузился в счастливую альтернативную вселенную, где можно тихо пить вино и держать на коленях моего брата и сидеть в лихорадочном свете лампы. Когда я смотрела на него, за моим ясным безжалостным взглядом стояло само небо, на фоне которого вилось чахлое деревце сострадания. Дерево было нездешним, его корни тянулись из Иерусалима. Он все пил и пил, а его моржовые усы топорщились все сильнее и сильнее; он посмеивался над протестами моей матери так открыто, что мой желудок срывался на пару пролетов вниз; в конце концов моя разъяренная, раскрасневшая мать выгнала его из дома.

Когда я узнала, что он и семинарист – близкие знакомые, меня захлестнула старая, инстинктивная тревога. Однажды поздно вечером, когда все остальные легли спать, я рассказала ему об этих визитах, и на короткий миг мне показалось, что он понял. Я показала ему нашу семейную фотографию, где мы смеялись и паясничали перед рождественской елкой, но не смогла подобрать слова, чтобы описать самую странную часть: что священник становился все моложе и моложе, пока в конце концов и сам не стал походить на мальчика, юного и счастливого, который долго ждал вестей с почты и вот наконец узнал, что письмо пришло.